• Статьи по теме:  ЖИЗНЬ ПОСЛЕ ЖИЗНИ
• Время жить и время умирать
• От ступени к ступени
• Исследование реинкарнации Яна Стивенсона в Университете Вирджинии

Главная / Пути в невидимое / От ступени к ступени. Сообщение из потустороннего мира Оскара Буша

ОТ СТУПЕНИ К СТУПЕНИ
Сообщение из потустороннего мира Оскара Буша

Предисловие

Корыстолюбие – корень многих зол.

Эту истину, которую я, к сожалению, научился ценить слишком поздно и только благодаря собственному печальному опыту, я бы хотел, как эпиграф поместить над следующим рассказом о моих ошибках, моих заботах и горестях, моей борьбе и моих устремлениях, чтобы снова подняться из унижения, куда я однажды вверг не только себя, но и другое существо, которое страдало от него еще больше, чем я.

Как это странно, посмотреть назад, на прошлое, которое лежит так далеко позади меня, что я мог бы совсем не возобновлять его – и это благословение, что я это могу; взглянуть на воспоминания, которые давно забылись, но которые по желанию еще могут выступить вперед в ярком свете действительности; воспоминания такие важные, такие тревожные, что еще сейчас они оказывают такое действие, как давящий подземный гнет в страшном сне, от которого хотелось бы с криком проснуться, но это не удается.

Тогда почему я снова вызываю эти картины, которые блекло и с запавшими глазами выступают передо мной и пристально смотрят на меня. Почему?

Я не принадлежу к тем, которые охотно наслаждаются свойственными им горестями, наоборот, я рад и благодарен, отведя их от себя. Я также не вызываю их снова в памяти ради себя; нет, я хотел бы чтобы они послужили предостережением и разъяснением для других странников вечности. Я возложил на себя как наказание – раскрыть эти воспоминания каждому, кто хочет прочесть эти строки, все равно, отложит ли он книгу с насмешливым пожиманием плечами или с болью в сердце.

Моя жизнь не была захватывающим романом. Я хочу развернуть лишь некоторые ее отрывки и обрисовать некоторые черты личности, которую я когда-то представлял собой, тогда по желанию ты сможешь сам дополнить очертания. Я хочу провести тебя через лабиринт воспоминаний.

Только отдавай себе отчет, что то, что ты видишь, произошло не вчера, но пребывает более чем сотню лет между прошедшим и настоящим.

I

Мы видим молодого человека, сына уважаемого и состоятельного горожанина, являющегося владельцем большого торгового дома, который принадлежал уже нескольким поколениям одной и той же семьи, и его влияние и богатство все время росли. Вольфганг должен был однажды получить его в наследство от своего отца и продолжить традиции поколений. Он получил хорошее воспитание и недавно вернулся из долгой поездки заграницу, где он был почетным гостем у многих деловых друзей своего отца. Теперь он должен был занять полагающееся ему место в конторе, как правая рука владельца, и по желанию своего отца обзавестись собственным домом.

У него есть кузина, светлокудрая Герда. Она лишь на два года младше его, только что распустившаяся роза. На всем ее существе лежит неотразимое очарование душевной женственности. Оба выросли вместе, и не было ничего естественнее, чем то, что они дали друг другу клятву верности, прежде чем Вольфганг отправился в мир. Однако это обещание пока оставалось втайне.

Теперь он снова дома. Внешне никто не может заметить в нем изменений, разве только он стал мужественнее и приобрел больше лоска. Но Герда больше не узнает в нем прежнего Вольфганга; в нем появилось нечто чуждое, от чего в глубине души она с содроганием отшатывается. Он больше не шел ей навстречу с той же самой легкостью; теперь в их обоюдном общении лежит что-то принужденное.

Может быть в последние два года он засмотрелся в более темные глаза, чем ее? Может быть кто-то…? Или дочь бургомистра, темнокудрая, хитрая Гертруда, самая богатая наследница в городе уже произвела на него такое сильное впечатление, что он…? Или может быть это только определенная робость, которая овладела им, когда он по своему возвращению нашел в ней женщину, а не девочку, с которой он играл и поднимал шум…?

Таким мыслям и раздумьям предавалась Герда в своей комнатке, этом убежище, которое было предоставлено ей в доме богатого дяди, брата ее отца, когда чума почти одновременно унесла обоих ее родителей. Она сидит и шьет, а ее мысли летят наперегонки с иголкой, вверх и вниз между надеждами и тревогами. Она пытается вытолкнуть из головы мрачные мысли, но напрасно; как только ее взгляд падает на письмо, которое лежит перед ней на столе, все они снова возвращаются к ней.

«Тот, кому ты отдала свое сердце, стал тебе неверен, он любит другую».

Так гласят бессердечные слова – без подписи. Конечно же, злоба или даже ревность внушили кому-то эти слова, в этом можно не сомневаться, но кто же мог их написать? Это неправда, то, что там пишется, она этому не верит.

Стучат.

Она вкладывает письмо в сумочку, которую носит на поясе и идет, чтобы открыть.

– А, это ты, Вольфганг, – легкий румянец покрывает ее щеки, – входи и садись. Я думала, что ты больше не найдешь мой тихий уголок.

– Как ты можешь так говорить, – был немного смущенный ответ. – Ты же знаешь, что после возвращения мне нужно было так много сделать. Но теперь я намеревался поболтать часок со своей маленькой кузиной, если я не пришел некстати.

«Маленькая кузина», слова поразили ее, как удар кинжала. Она ничего не ответила. Он беспокойно двигался на своем стуле туда и сюда, а затем заговорил откровенно.

– Ты знаешь, что перед моей поездкой мы поклялись…

– Тебе не нужно напоминать мне о моем обещании, – перебила она его несколько холодно.

– Но мы также поклялись держать это втайне, и я это выполнил.

– Я тоже, – ответила она спокойнее.

– А теперь мой отец хотел бы, чтобы я женился и обзавелся своим домашним очагом.

– Вероятно, он нашел тебе и жену? – иголка нервно упала на работу.

– Да.

– А ты?

Он ничего не отвечает. Некоторое время царит мучительное молчание. Она вытаскивает письмо и протягивает ему.

– Это – правда, то, что там пишется? Вольфганг! Вольфганг! Ответь мне откровенно. – У нее вырывается всхлипывание, плач застревает в горле.

– Кто это написал?

– Я не знаю. Это письмо пришло вчера. Но ответь мне, это правда?

– Об этом речь сейчас не идет, – ответил он уклончиво. – Я всегда любил тебя как сестру, когда-то я даже думал, что ты могла бы… Но сейчас спрашивается, что мне ответить моему отцу. Ты знаешь, с ним шутки плохи.

– И ты пришел ко мне, чтобы попросить совета? Бедный Вольфганг! – Большие слезы блестят в ее глазах, в то время как губы складываются резким изгибом. – Разве ты не чувствуешь, каким жалким ты сейчас предстаешь передо мной? Ты просишь у меня совета, следует ли тебе нарушить клятву, которую ты мне дал? Но своим вопросом ты ее уже нарушил. Между нами все кончено. Иди и будь счастлив с Гертрудой, потому что это, конечно, она, если сможешь, – добавила она почти беззвучно.

Пристыженный он вышел из комнаты.

Это была моя первая большая ошибка, которую совершил я, слабовольный человек, потому что Вольфгангом был я; и это была не последняя моя ошибка. Она повлекла за собой другие, от случая к случаю.

Годом позже я женился на Гертруде, этой странной женщине, которая полностью овладела мной, эта темная фея, которая вонзила свои когти так глубоко мне в душу. Я взял ее в жены из-за денег, потому что она никогда не могла пробудить во мне какое-то нежное чувство. Малую толику любви, на которую была способна моя корыстная натура, я отдал моей бедной кузине; но голос страсти к наживе был во мне сильнее голоса сердца. Я повел себя как жалкий трус и покинул ее, моего светлого гения, который бы меня наверняка поднял ввысь до себя, точно также, несомненно, как другой мой гений, моя жена, стаскивала меня, несчастного, все глубже вниз.

Свадьба была блестящей. Были приглашены все, которые пользовались каким-то уважением в старом ганзейском городе. Отсутствовала только Герда, она лежала в сильной горячке, которая надолго приковала ее к больничной кровати и навсегда подорвала ее нежное здоровье. После болезни она уехала от своего приемного отца и зарабатывала себе на пропитание шитьем.

Сначала все у нас протекало хорошо. Мой отец вскоре умер, и я стал шефом фирмы. Мы жили на очень широкую ногу и заполняли внутреннюю пустоту шумными празднествами. Нечасто сидели мы вдвоем, рука об руку, как будто внутреннее чувство предостерегало нас, чтобы мы избегали уединения. Но иногда тут ничего нельзя было поделать. При одном таком случае – мы как раз сидели за столом – я начал говорить о Герде. Тут моя жена вскочила и стала поносить ее.

– Не говори мне об этой притворщице, – сказала жена, – она этого недостойна.

– Ты несправедлива, – ответил я, – Герда хорошая девушка.

– И тебе не стыдно говорить мне нечто подобное, – прошипела она. – Ты думаешь, я не знаю, какие козни она строила, чтобы разделить нас. Ты думаешь, я не знаю, как она хотела поймать тебя на удочку своими слезами и нежными объятиями. Сначала ей это даже удалось – да, я знаю, что вы тайно поклялись друг другу в верности, но я была умнее, чем она, я заложила контрмину, которая подорвала нежную связь. Ха-ха-ха!

– Может быть, это ты написала ей анонимное письмо, где было написано, что я люблю другую?

– Да, мой мальчик, и ты мне обязан за это, потому что дело могло бы принять другой поворот, если бы ты был как глупец и не знал, за кого тебе следовало держаться. Этот шахматный ход мы должны отпраздновать стаканом нашего лучшего бургундского. Эй! – Она позвала швейцара, но я поднялся. Мной овладело такое чувство отвращения, какое до сих пор мне еще было неизвестно, и все-таки я был слишком малодушен, чтобы вступиться за свою кузину. Я сбежал как жалкий трус, вместо того, чтобы принять бой в ее защиту. Ах! У меня на совести было много таких поражений, и с каждым новым ее власть надо мной росла.

* * *

Моя мать умерла, когда мне было лишь несколько лет, но я обрел мать-подругу в старой Дорхен, моей прежней няне. Она была единственной, которая говорила мне правду и предостерегала от той жизни, которую я вел. Преданная душа! Она не боялась обращаться к совести знаменитого денежного магната, если она считала это необходимым. В то же время не было никого, к кому бы у меня было такое большое уважение и привязанность. Она также имела определенную власть надо мной, но власть Гертруды была сильнее. Гертруда всегда терпеть ее не могла, поэтому она никогда не приходила в наш дом, но навещала меня в конторе, сначала чаще, однако затем все реже.

– Я бы хотела попросить его об одном, – сказала она однажды. Она всегда называла меня «он».

Я думал, что это было какое-то одолжение, о котором она хотела попросить для себя, и поэтому ответ был тотчас готов.

– Что ты хочешь, дорогая Дорхен, то у тебя и будет, это я тебе обещаю.

– Пусть он не обещает мне больше, чем может держать, – сказала она. – Так как я хотела бы его попросить, чтобы в своем доме он сам взял поводья в руки и не уступал их фрау Гертруде, потому что она правит к бездне.

– Дорхен, – ответил я несколько сурово, – это дело тебя не касается.

– Значит, меня не касается, если он погибает? Это меня столько же касается, сколько и высшего счастья моей души, так я говорю ему.

– Прости, дорогая Дорхен, я знаю, что ты желаешь мне добра, но…

– Он поступил несправедливо, когда оттолкнул от себя фрейлейн Герду и взял другую – как будто меч пронзил мою душу, но теперь он должен переносить последствия этого шага и стараться стать ее господином. Пусть он будет мужчиной и господином в своем доме, иначе она увлечет его в погибель. У меня дурные предчувствия, и я должна его предупредить.

Добрая Дорхен! Она знала меня лучше, чем я сам, но ее дружеское предостережение отзвучало, не оставив следа, я только приобрел определенный страх перед Дорхен, которого я не знал никогда раньше. Однако в той же мере, в какой влияние Дорхен на меня становилось слабее, возрастало влияние Гертруды. Она умела очень хорошо управлять мной, она была такой же умной, как и сильной.

У нас не было детей. Дом был пустым, помимо нескольких приживальщиков и отдыхающих. Но я об этом не печалился. Моя жена, как таковая, была мне совершенно безразлична – я возмещал себе это иным образом, но я не мог освободиться от ее власти надо мной.

* * *

К домашним напастям вскоре присоединились и внешние невзгоды. Дела торгового дома шли плохо. Одно из наших самых больших судов, которое было на пути домой с богатым грузом из Индии, затонуло у Мадагаскара с людьми и всем, что было на борту. Другой двухмачтовый корабль, который вышел в море загруженный зерном, получил такую пробоину, что едва смог добраться до ближайшего английского порта, где испорченный морем груз пришлось продать ниже его цены. Я начал спекулировать в другой области торговли, которая не относилась к нашему торговому дому. В надежде на невероятную прибыль я ввязался с несколькими евреями в менее честное дело, но был сам обманут и потерпел от этого и ущерб и позор. Мой авторитет и одновременно мой кредит пошатнулись.

Моя жена, которой постоянно требовались деньги и постоянно все больше, но которая напрасно просила об этом своего отца, потребовала теперь от меня, чтобы я попытал счастья в игре. Сначала я был удачлив и приносил домой в качестве выигрыша незначительные суммы. Это меня так поощрило, что вскоре я стал страстным игроком. Я пренебрегал своим торговым домом и проводил время в самом худшем обществе, я терял одну большую сумму за другой, я занимал деньги под проценты и вскоре стоял на краю разорения.

Однажды вечером полупьяный и отчаявшийся я пришел из клуба домой. Я потерял большую сумму, которую я занял днем раньше, чтобы покрыть ею другой долг. В гостиной еще был свет. Я вошел. Там сидела моя жена и председательствовала за карточным столом, вокруг которого с кучами денег перед собой сидели молодые балбесы, которые принадлежали к буржуазной аристократии города. Мое опьянение придало мне мужества, которым я обычно не обладал.

– Господа, – сказал я, – я не позволю, чтобы вы позорили мой дом, превращая его в какой-то притон. Надеюсь, вы меня поймете, если я пожелаю вам спокойной ночи.

Моя жена побледнела от ярости. Она еще никогда не слышала, чтобы я принимал такой тон. Это ее так поразило, что она долго была не в состоянии вымолвить хотя бы одно слово. Но, в конце концов, разразилась буря с потоком ругательств, которые я не буду пытаться воспроизвести. Тем временем ее гости поднялись и один за другим ушли, не говоря ни слова.

Теперь мы были одни. Буря отшумела, но еще волновалась в наших душах. Один раз выступил и я тоже, и это выглядело почти так, как будто это так импонировало моей жене, что она приняла по отношению ко мне совсем другой тон. Еще и сегодня мне не ясно, было ли это заранее втайне задуманное дело или выражение ее душевного состояния.

– Садись сюда и давай открыто поговорим друг с другом, – сказала она почти дружеским тоном.

Я механически послушался, меня удивляло, как следует объяснять такое неожиданное изменение.

– Ты знаешь, – продолжила она, – что мне нужны деньги, в последнее время ты ничего не можешь мне дать, а я слишком горда, чтобы просить об этом моего отца, после того как он мне однажды отказал. Поэтому тебе не следует удивляться, что я оглядываюсь на те же ресурсы, что и ты. И я уверяю тебя, что при этом я более удачлива, – добавила она с презрительной улыбкой. – Но так ведь не может продолжаться долго. Даже если я что-то выигрываю, ты теряешь значительно больше. Ты должен отказаться от игры. Ты слышишь! Ты должен отказаться от игры! У тебя нет хладнокровия, которое необходимо, чтобы выигрывать.

– Но ведь ты сама призывала меня к этому, – возразил я.

– Да, я знаю. Но теперь я вижу, что до этого подвига ты не дорос.

Ее слова меня так зацепили, что я вдруг почувствовал себя перед ней пристыженным. Теперь я снова находился под ее сильным влиянием и внутренне чувствовал, что отныне я больше не отважусь играть.

– Нам нужно подыскать себе другие средства, – продолжила она, – потому что авторитет дома должен быть сохранен – любой ценой. Ты меня понимаешь? Тебе нечего предложить?

Должен признаться, что никогда я не был таким безголовым, как именно в этот момент. Она видела меня насквозь, и я думаю, внутренне она потешалась над моей беспомощностью и над властью, которую она снова обрела надо мной…

– Каково состояние твоего баланса на сегодня? – спросила она. – Сейчас я не имею в виду затруднительное положение на завтра и послезавтра, в котором мы находимся и из которого мы должны выйти любой ценой, я имею в виду твои обязательства по счетам торгового дома в какой-то сумме.

Я задумался на мгновение. Я сразу протрезвел, а затем назвал большую сумму, которой, правда, еще не хватало.

– Это много денег, – сказала она холодно. Она долго сидела неподвижно и безмолвно. Я тоже не говорил ни слова. Это было мучительное молчание. Я еще очень отчетливо помню, как я сидел и считал тиканье больших часов с боем.

– Это приблизительно то состояние, которое однажды оставит мой отец, – добавила она едва слышным голосом, но громче, чем, если бы она говорила сама с собой. – Он теперь преклонного возраста, мой старик, и хилый, его астма в последнее время усилилась, ему осталось недолго жить. Но, – теперь она понизила свой голос до шепота, – я не единственная наследница. Мне причитается только половина. Карл Георг, этот глупец, последыш, еще тоже должен разделить его со мной. Ах! Ели бы я была… – Она подняла сжатый кулак, но дала ему снова вяло опуститься на колени.

– Слышал ли ты, – добавила она снова оживленно, – что Карл Георг горячо желает отправиться в мир. Он в том возрасте, когда дает себя знать дух викингов. Ха-ха! Такой викинг с крепкими руками и ногами и мягкими мозгами. И только дай ему поехать… Не мог бы ты ему позволить, – она выдохнула эти слова едва слышно, – отправиться на каком-нибудь судне в Вест-Индию? Ведь ты меня понимаешь?

Дьявольская идея, которая могла возникнуть только в такой голове, как ее, как она смогла найти доступ в мою голову? Или я тогда уже так глубоко опустился, или настолько безвольно был во власти этой женщины. После всего, что я выстрадал, это еще стучит у меня в висках с ужасной силой, когда во мне снова пробуждается это жуткое воспоминание.

Итак, «Вотан», маленькое, старое, негодное трехмачтовое судно, которое много лет назад уже совершило плавание вокруг земного шара, было снаряжено для кругосветного плавания, и с особой роскошью была оборудована каюта возле каюты капитана. Карл Георг поднялся на борт, а корабельные крысы сошли на землю. С полными парусами старый вест-индский путешественник заскользил из гавани. На прощанье с кормовой палубы взмахнули шляпой, и он уплыл.

Через несколько недель пришло известие, что у Бреста к берегу принесло перевернутую шлюпку, которая на штевне несла название «Вотан».

* * *

Вскоре после этого умер старый бургомистр, говорили, что от скорби по своему сыну, но распространились смутные слухи, что он умер от резких желудочных колик и ужасной рвоты. Как с этим обстояло, никогда не было раскрыто. Никого не могли заподозрить, никто не осмеливался высказать подозрение. У меня были собственные мысли, но я благоразумно молчал.

Так мы были спасены. И мало стоило то, что еще осталось от спокойной совести двух людей, но старому дому нужно было придать новый блеск. Никто не знал, сколько сокровищ припрятал в своем сундуке властолюбивый бургомистр, но все были заодно, что это должно быть большое состояние. Теперь это должно было обнаружиться. Среди обычных торжеств в присутствии моей жены и меня был открыт сейф и все сундуки и ящики от чердака до подвала в большом доме бургомистра, но повсюду было пусто или почти пусто. Несколько мешочков звенящих монет и несколько ценных бумаг ничтожного значения – это было все, что нашли. Не владел ли он ничем или куда оно ушло – никогда нельзя было прояснить.

Через несколько дней после этого исчезла моя жена, не оставив за собой никакого следа. Так как по различным причинам я не желал ее возвращения, я сам распространил слух, что она предприняла долгое путешествие, чтобы успокоить боль двойной скорби – по отцу и брату.

* * *

Я закрылся в своей комнате и как плененный хищник ходил взад и вперед в своей клетке, добыча самого ужасного страха. Я был разорен, обесчещен, и гордый торговый дом, который стоял в течение нескольких поколений нашего рода, лежал разрушенный у моих ног. И все это была моя работа. Совершить это не стоило и пятнадцати лет моей жизни. Но хуже всего остального был голос во мне, который кричал: «Убийца!» Прежде я его не слышал. Пока я находился под влиянием демона, я не чувствовал никакого раскаяния, никаких угрызений совести, это было как будто всю вину, и мою тоже, она несла на своих сильных плечах. Но теперь – теперь я был свободен, теперь и моя душа обрела речь, и обвинения, которые она поднимала против меня, были уничтожающими. Я ломал руки, но в моих глазах не было слез. Я неистовствовал, растрепал себе волосы, но страх не отступал.

Тут постучали в дверь, сначала тихо, затем громче. Я затаил дыхание, кто бы это мог быть? Затяжной кашель проник через дверь.

– Вольфганг! Вольфганг! – послышалось, как зовет слабый женский голос.

Я открыл. Изможденное существо в бедной одежде ступило на порог.

– Разве ты не узнаешь Герду, свою собственную кузину, – прозвучало глухо. – Да, я, вероятно, сильно изменилась, с тех пор как мы виделись последний раз. Это было шестнадцать лет назад на похоронах твоего отца, когда ты вообще не обратил на меня внимание. С тех пор чахотка меня сильно одолела, так что мне, вероятно, осталось недолго жить.

– Это действительно ты, кузина Герда, которую я еще помню такой молодой и прекрасной? Заходи и садись сюда и скажи мне, что привело тебя сегодня ко мне.

– Благодарю тебя, это хорошо, что я могу сесть. Дорога сюда была для меня такой длинной и трудной, сначала подъем, а затем лестницы. Ты спрашиваешь о моих намерениях? Да, я подозреваю, что у тебя тяжело на сердце, поэтому я хотела бы протянуть тебе руку и еще раз в жизни посмотреть тебе в глаза.

– Откуда ты знаешь, как у меня дела?

– Вольфганг, все эти годы я была к тебе ближе, чем ты подозреваешь. Веришь ли ты, что когда-нибудь можно совсем выбросить из сердца того, кого однажды полюбил? Ты вырвался и нанес мне рану, которая никогда не переставала кровоточить, но я всегда была твоей и буду ею, пока еще будет мерцать слабый фитилек моей жизни.

– Ты пришла сюда, чтобы упрекать меня?

– Как мало ты знаешь суть любви, если можешь так спрашивать. Но ты вероятно никогда не питал или не давал любви, поэтому ты не понимаешь, как охватывает поглощающее устремление к человеку, которого любишь, даже если он лежит в грязи.

– Ты считаешь, что сейчас я лежу там?

– Ты сам должен это знать. Я знаю, что ты шел ложными путями, что ты совершил насилие над своим лучшим «Я», что ты стал жертвой влияния, которое постепенно затянуло тебя в грех и позор, влияния, против которого ты был слишком слаб, чтобы сбросить его.

– Довольно! Довольно! – выкрикнул я. – К чему все это? Если ты хочешь меня обвинить, то знай, что я обвиняю себя еще больше. Знай, что в своей груди я несу целую преисподнюю.

– Это я тоже знаю, и поэтому пришла. Видишь ли, Вольфганг, если любишь, то как будто через связующую нить притягиваешься к предмету своей любви. В определенные моменты можно даже погружаться в его сердце, читать его мысли, кровоточить его ранами, страдать его болями. Каждый крик страха его души это посланник, который зовет: приди! И так они звали меня день и ночь напролет, поэтому я знаю, что тебе тяжело и теперь я здесь.

Я беспокойно ходил по комнате взад и вперед и ничего не мог ей ответить.

– Не хочешь ли ты излить мне свою душу? – сказала она с успокаивающей нежностью. – Это даст тебе облегчение. Я страдаю вместе с тобой, раздели теперь со мной и утешение, которое я несу тебе.

– Для меня нет утешения. Ты пришла слишком поздно, все надежды прошли.

– Я этому не верю. Еще ни один человек не опустился так глубоко, чтобы он не мог снова подняться. Послушай меня, Вольфганг, ты погублен, я это знаю, но посмотри несчастью в глаза как мужчина и начни новую жизнь.

– Ты не знаешь, что ты говоришь. Ты меня не знаешь. Я не человек, я жалкий подлец.

Она долго сидела безмолвно и смотрела мне вслед, как я беспокойно ходил взад и вперед. В ее изнуренных чертах появилось нечто такое мучительное, такое до крайности беспомощное, что в какой-то момент у меня было чувство, как будто это она была несчастной, к ногам которой я должен броситься, чтобы поплакать вместе с ней и утешить ее. Но в следующий момент фурии снова так ужасно бушевали в моей груди, что у меня больше не было ни одной мысли об ангеле, который сидел в моей комнате, я ее едва видел.

Должно быть, она поняла, что все-таки ничего не сможет добиться. С вытянутыми руками она пошла мне навстречу и схватила меня за руку, которую я не мог у нее отнять.

– Вольфганг, – сказала она, и слезы потекли по ее изнуренным щекам. – Обещай мне одно: не посягай на себя. Жди! Я должна тебя спасти.

Так много было силы воли в хилом существе, которое держало мою руку, что на одну секунду я был почти заряжен ею. Я почувствовал, как во мне поднимается удивительная сила. Неужели и я в состоянии…? Нет, тысячу раз нет! В следующую минуту вся преисподняя снова разверзлась во мне. Я вырвался от нее и вытолкнул из комнаты, не сказав ни слова прощания.

Следующим утром меня вытащили из петли на кровельной балке чердака. Вольфганг умер.

II

О том, что я пережил непосредственно после моей смерти, я больше не могу составить ясного представления. Это был страшный хаос мыслей и чувств, не поддающийся никакому описанию. Я надеялся, что смерть вела к полному распаду, но моя надежда обманула меня. Я продолжал жить, это я чувствовал, но в жутком головокружении и в самых ужасных муках. Сначала мои глаза застилала пелена, вокруг меня было совсем темно, и я так же не мог собрать свои мысли, как не мог различить что-либо из моего окружения. Я чувствовал причиняющую боль веревку вокруг своей шеи и все время испытывал муки удушения. Я хотел позвать на помощь, но сдавленное горло не пропускало ни звука.

Как долго длилось это адское мучение, я не знаю. Возможно, по земному исчислению времени это не было так долго, но когда я мог измерять время только по бесконечному страданию, это казалось мне вечностью.

В конце концов, появилось милосердное существо и позаботилось обо мне. Позже я узнал, что это был один из добрых духов, который поставил своей задачей заботиться о несчастных, которые отняли у себя жизнь. Он препроводил меня в заведение, где находилось еще много подобных мне несчастных. Я не знаю, следует ли сравнить его с больницей или с сумасшедшим домом; я уверен, что там были всевозможные страдальцы.

Поначалу я не понимал ничего, кроме того, что происходило со мной. Я чувствовал, что со мной обращаются с величайшей ласковостью, и что поэтому мои страдания ослабели. Теперь я мог осмотреться, но я видел все как в сумеречной полутьме.

Мой дружелюбный попечитель стоял передо мной как светлый образ. Это было так, как будто от него исходил весь свет, который я мог воспринимать; однако я не мог увидеть черты его лица. Он был очень лаконичен, он лишь предупредил меня, чтобы я был спокоен, и, так как мне было еще очень трудно произнести хоть один звук, между нами было сказано немного. Но я никогда не забуду, какой нежной рукой он омывал и перевязывал кровавые полосы вокруг моей шеи и остужал мои виски. Когда меня одолевал страх, и все мое существо сотрясалось, ему нужно было лишь положить свою руку мне на сердце, и я становился спокойнее. Как добр был ко мне этот человек! Для меня это была загадка, что действительно могут быть такие люди, которые добровольно жертвуют собой для других. Это дало мне повод для размышлений о многом, к чему прежде у меня никогда не было никакого интереса. Вероятно, это было первое слабое побуждение самому стать лучшим человеком.

По большей части я проводил время в состоянии, похожем на наркоз, которое изредка прерывалось тревожными воспоминаниями о моей прошедшей жизни, но и тогда сознание возвращалось не полностью. Это было так, как будто я не мог прояснить для себя, насколько тесно было связано мое собственное «я» со всеми жуткими воспоминаниями, которые проходили мимо и исчезали, чтобы вскоре после этого всплыть снова. Но постепенно картины моей жизни стали яснее, а я стал более спокойным, однако поэтому не менее несчастным.

Тем не менее, я не хотел уделять прошлому каких-нибудь серьезных размышлений, когда воспоминания наседали на меня; напротив, я пытался их все разогнать. Я надеялся, что смогу забыть, надеялся, что у меня не будет больше нужды думать об этом. Я глупец! Как мало я тогда понимал, чего требует душевное развитие. Ни один из следов, которые мы оставляем в земной жизни, не может быть изглажен; все должно выйти на свет, чтобы, будучи подробно исследованным, переработанным и обобщенным, стать опытом, который, в конце концов, кристаллизуется в мудрость, и этот результат дух заключает в себе как неотъемлемую собственность. Но весь этот процесс переплавки осуществляется только через страдание, которое тем тяжелее, чем больше мы противимся Божественному руководству, которое предоставляется всем нам. Тогда я этого еще не понимал. Тогда мой дух восставал против страдания, и я думал, что могу от него спрятаться, как заяц, который чувствует себя в безопасности, если он спрячет голову в кусты.

Вскоре я так поправился, что больше не мог оставаться в этом заведении на лечении у моего дружелюбного попечителя. Напрасно я старался уговорить его оставить меня здесь. Но он устраивал других несчастных, которые ожидали приема, и я должен был уйти отсюда. Однако, куда мне следовало обратиться? У меня не было никого, кто бы позаботился обо мне.

– Ты должен выйти отсюда и искать, – сказал мой лаконичный друг.

– Что я должен искать? – спросил я.

– Ты должен искать, чтобы найти самого себя.

Я не понял, что он имел в виду и посмотрел на него удивленно. Он мягко погладил меня по лбу и добавил:

– Ты должен искать у себя внутри, даже если на согнутых коленях, пока ты не постигнешь, что такое твоя внутренняя сущность, твое лучшее «я». За ним ты должен ухаживать и облагораживать его, ты должен вывести его на свет, тем самым оно вырастет. Тогда ты станешь счастливым.

– Но ведь ты сказал, что я должен уйти и искать?

– Да, но только в уединенных странствиях, наедине с самим собой ты найдешь себя.

– Может быть тогда кто-нибудь пойдет со мной? Не составишь ли ты мне компанию, ведь ты был так добр ко мне? Я прошу тебя об этом.

– Мой друг, я не могу это сделать. Мои обязанности держат меня здесь. Впрочем, я бы лишь замедлил твои поиски, если бы пошел с тобой. Но я хочу дать тебе в дорогу утешение в качестве укрепления. Знай же, что в действительности ты идешь не один. Некто следует за тобой на всех твоих путях, хотя ты еще не можешь его видеть, но когда ты будешь в глубочайшей нужде, он выступит перед тобой и покажет себя, и тогда ты получишь всякую, какая только требуется помощь. Теперь иди с миром! Благослови тебя Бог!

– Скажи мне, по крайней мере, свое имя, чтобы я мог думать о нем и произносить его в моей уединенности.

– Называй меня Гуру.

С мягким усилием он освободился из моих объятий, провел меня несколько шагов по дороге и долго оставался стоять и махал мне на прощанье.

Теперь я снова был один. Куда я должен обратиться? Я не мог вернуться назад к своему другу, это я чувствовал, но почему я вообще должен куда-то идти? Не могу ли я с таким же успехом посидеть у края дороги и подождать, пока кто-нибудь не придет и не позаботится обо мне?

Затем я ждал и ждал. Никто не пришел, но что пришло, так это воспоминания о прошлом и одновременно беспокойство, которое вскоре возросло до страха. Я больше не мог сидеть спокойно, я встал и начал идти, не зная дороги, без цели своего странствия.

Как мне описать, что я пережил дальше? Земной язык не имеет выражений для всего того нового, что кроет в себе мир духов, а земной человек не может постичь то, что лежит за пределами его сферы понятий, и все-таки я должен воспользоваться вашими понятиями, чтобы описать мои впечатления. Это совершенно справедливо даже для той части мира духов, которая лежит ближе всего к Земле, потому что этот так называемый астральный мир вовсе не столь непохож на наш физический, как это в общем представляют себе земные дети. Напротив, внешне оба мира похожи в такой мере, что можно утверждать, что все, что находится в материальном мире имеет в астральном точно такой же образ, только они сформированы из разной материи. Это можно выразить таким образом, что астральный мир является прообразом, а материальные миры являются лишь несовершенными и слабыми копиями его. И также физическое тело человека является несовершенной, часто искаженной копией астрального тела, которое здесь, в нашем мире составляет внешнюю форму, тело, точно такое же реальное, каким было и физическое тело. Да, обитатели астрального мира не только внешне, но и внутренне так похожи на людей на Земле, что их по праву можно называть людьми, хотя они облечены в тело значительно более тонкой материи. Таким образом, наш мир точно такой же объективный, как и ваш, и обнаруживает то же самое, что и Земля.

Все так похоже, и однако здесь есть нечто такое, что на все накладывает существенный отпечаток, который я хотел бы охарактеризовать как субъективное восприятие ощущений каждого индивидуума. Вероятно, можно получить об этом понятие, если подумать, как различно воспринимается, например, один и тот же пейзаж или одно и то же произведение искусства образованным и необразованным человеком на Земле, и какое различное впечатление производят они на них, хотя ландшафт и произведение искусства имеют одну и ту же объективную реальность для обоих. Здесь это обстоятельство имеет бесконечно большее значение. Здесь дух создает себе образ того, что он видит, в согласии со своим развитием или случайным настроением, и этот образ становится для него таким живым, что он воздействует как совершенно объективный; но для другого, находящегося в другом настроении, тот же самый предмет может выглядеть совершенно отлично. Поэтому в определенном смысле можно сказать, что каждый создает свое окружение по своему разумению. Сердце дает для этого материал, а дух строит.

Это то, что так трудно объяснить земными понятиями. Но я все-таки хотел бы рассказать о себе.

* * *

Я шел все дальше, сначала по далеко протянувшимся равнинам, затем через пустынные дикие местности. Дорога постепенно становилась все уже, пока не закончилась незначительной тропкой, которая вела то по каменистым горным откосам, то через поросшую зарослями болотистую местность. Нигде не было человеческого жилья, куда бы я мог войти, где мог бы искать защиты. Нигде не было ни одного человека, который мог бы подсказать мне дорогу или посоветовать, куда мне нужно обратиться.

Сумерки все прибывали, и тьма жалась между скалами и кустами и окутывала всю местность почти непроницаемым покрывалом. Мне стало жутко и я начал бежать, чтобы вскоре выйти к обработанной местности, но я споткнулся, и прошло много времени, пока я снова смог подняться. Понемногу я забрался на высоту и затем сел на камень, но теперь мои силы были исчерпаны, я не мог сделать ни шагу дальше.

Так я сидел там одинокий и покинутый в глухой местности. Ужасная подавленность нашла на меня. Было ли это воображение или это действительно были призрачные тени, которые парили вокруг меня? Я думал, что узнаю их снова, и ужасный страх охватил меня. Чего хотели от меня эти жуткие образы, которые всплывали передо мной и, уставившись, смотрели на меня? Некоторые грозили мне кулаком, другие презрительно склабились мне, иные опять же ломали руки от отчаяния. Откуда они появились, и что общего они имели со мной? Я пытался их разогнать, но они возвращались. Я просил их оставить меня, но напрасно. Едва ли я хотел признаться себе, но я их узнал. Это были торговцы, которых я обманул, кредиторы, которым я не заплатил, игроки, которых я разорил, девушки, которых я сделал несчастными. Горе мне! Какие горькие воспоминания всплывают и принимают форму передо мной! Их безмолвные обвинения горели как удары бича. Я не мог этого вынести, не мог на них смотреть, я положил голову на руки и зарыдал. Это немного облегчило мне душу.

Неожиданно я услышал возле себя голос, который сказал: «Попроси у них прощения». Я должен просить у них прощения? Но я же был не единственным преступником; то, что я делал, было не хуже, чем то, что делали до меня тысячи других. Я снова поднял голову вверх и подумал: если я сейчас посмотрю им всем прямо в лицо, то, вероятно, они отступят от меня. Но теперь никого не было. Я снова сидел в одиночестве, не имея представления о том, где я нахожусь или что мне следует делать. Я лишь смотрел перед собой отсутствующим взглядом.

И тут я заметил слабый свет вдалеке от меня, в леске. Он двигался между деревьями, он все время приближался, наверняка это был человек, который вероятно заблудился так же, как и я.

– Хелло! – Он не ответил, но быстрыми шагами подошел ко мне. Скорее, чем я рассчитывал, он стоял прямо передо мной, закутанный в широкий плащ и в надвинутой на лоб широкополой шляпе. Это была не тень, это был настоящий человек. Каким светлым он выглядел, как будто от него исходило сияние.

– Можешь ли ты сказать мне, где мы и куда мне нужно идти, чтобы найти домашний очаг? – спросил я.

– Ты в поисках самого себя, – ответил он, – и если ты себя нашел, то дорога поведет тебя к твоему дому черед долину самопреодоления.

– Разве ты меня знаешь, что так говоришь?

– Да, я твой друг, который пришел, чтобы помочь тебе. Если ты возьмешь меня за руку, то я поведу тебя. Я знаю дорогу.

– Тогда кто ты?

Теперь незнакомец распахнул плащ и снял шляпу.

– Иисус Мария! Это Карл Георг.

Как подкошенный я упал лицом на землю. Он ласково погладил меня по волосам. Я оттолкнул его руку.

– Чего ты хочешь от меня? – закричал я. – Это был не я, кто тебя…, это была она, твоя сестра. Уходи от меня прочь. Разве я недостаточно пострадал, и еще ты пришел, чтобы мучить меня?

– Ну, хорошо, я уйду, так как ты не хочешь принять мою помощь, но позови меня, когда будешь в нужде, тогда я постараюсь прийти, – сказал он тоном самой нежной заботы.

Когда я снова взглянул вверх, он исчез.

Как долго я лежал в своем беспомощном одиночестве, я не знаю. Время тянется долго для того, кто страдает, а я страдал ужасно. Единственного, кто хотел мне помочь, я отверг, но как бы я осмелился вложить свою руку в его. Ведь я был его убийцей, хоть я и не отнял у него жизнь собственной рукой. Да, перед самим собой я могу в этом признаться, но должен ли я делать это и по отношению к нему? Ведь он ничего не знал, простит ли он меня когда-нибудь? Он сказал, что я нахожусь в поисках самого себя. Это же сказал мне и Гуру. Что они имели в виду?… И снова я услышал во мне тот же голос: «Войди в себя, раскрой самые потаенные укромные уголки в своей душе и не только перед собой, но и перед всеми, которых ты обманул».

Откуда пришел голос? Никого не было вблизи меня. Я снова сел, чтобы поразмышлять над словами, и меня охватило чувство, как будто я стою перед тяжелой, неизбежной операцией. Была ли она действительно неизбежна? И кто должен был направлять нож? Следует ли сделать это мне самому? Я дрожал от страха, но старался выбросить все из головы и думать о чем-нибудь другом.

Тут я снова услышал тихое хождение вблизи меня. Таинственные тени снова появлялись и склабились мне, сначала поодиночке, а затем они танцевали вокруг меня ведьмовской танец, такой жуткий, что я думал, что сойду с ума.

– Довольно! Довольно! – закричал я. – Простите меня. Я провинился перед всеми вами. Я жалкий трус, который сделал много зла. Я был слишком слаб, не мог оказать никакого сопротивления. Я поддался всем дурным соблазнам и поэтому столь многих я сделал несчастными, но я сам несчастнее всех. Простите! Простите! И ты Карл Георг… Карл Георг, – позвал я, так что отозвалось в горах, – прости и ты меня. Я сделал это, хоть эту мысль подала мне она, дьявольскую мысль. Прости меня, и прости ее тоже.

Против тебя мы согрешили хуже, чем против кого-либо иного. И ведь это было не только против тебя, но и против всей команды корабля. Ведь было ясно, что старый «Вотан» больше не сможет выдержать ни одного шторма. О, вы все, которые погибли вместе со старой развалиной, как же я смогу снова исправить то, в чем я провинился перед вами?… И ты, которая любила меня, моя единственная Герда, тебе я причинил столько горя, столько горя. Из корыстолюбия я оттолкнул тебя и всю твою жизнь сделал несчастной. Я, подлец, как смогу я все, все искупить?…

Я долго лежал лицом вниз и горько плакал в своей горькой нужде, когда почувствовал руку на своем плече. Я медленно поднялся. Удивительно, там, рядом со мной стояла лучащаяся, светлая фигура. Я не слышал ее прихода и никогда прежде ее не видел. Она мне так дружески улыбнулась.

– Кто ты? – спросил я удивленно.

– Я твой друг, который следовал за тобой все время в дикой местности и еще задолго до того, – сказал он. – Но ты не мог меня видеть. Лишь несколько раз ты смог услышать мой голос. Теперь вставай, мы пойдем с тобой в более красивую местность.

– Как ты можешь быть таким добрым ко мне, ведь я такое подлое существо?

– Никто не опустился так глубоко, чтобы его нельзя было поднять. Сейчас ты сам нашел себя и прошел через трудное испытание самопреодоления. Ты по очереди получишь прощение всех, против кого ты провинился и по отношению к ним своевременно сможешь снова все исправить, как только обретешь силу для этого. Ты спрашиваешь, как я могу быть таким добрым к тебе. Ах! Дорогой друг, моя доброта лишь слабый отблеск той Любви, Которая вечно сострадает. Если ты хочешь этого, как и я, то давай оба преклоним колени здесь, в пустыне, и возблагодарим Бога за то, что Его искра в глубине твоей души была достаточно сильна, и что она не давала тебе покоя, пока ты не сразился с самим собой и не обрел мир.

* * *

Мы как раз поднялись и начали наше странствие, когда Карл Георг быстрыми шагами вышел нам навстречу. Он заключил меня в объятия и был неописуемо рад. Он рассказал, что всегда был обо мне высокого мнения, но к его огорчению он видел, как его сестра стаскивала меня все глубже вниз.

– Вы, вероятно, думали, – сказал он, – что я был лишь ребенком, да к тому же странным, но я жил своей внутренней жизнью и понимал больше, чем кто-либо из вас подозревал.

Он должен был очень много мне рассказать, в то время как мы продвигались по дороге, которая вела через все более красивые местности, все время ввысь к светлым высотам. Карл Георг не только вел меня, он почти нес меня, он был таким сильным, я же напротив был довольно слабым. Это было прекрасное путешествие, полное новых впечатлений, которые я не могу описать. Мы часто встречали группы путешественников, которые странствовали в том же направлении, что и мы, иногда мы к ним присоединялись, но не вступали с ними в разговор, так как нам самим нужно было много рассказать.

Когда мы достигли возвышенности, с которой открывался широкий вид на всю окрестность, мой руководитель остановился, обнял меня за шею и показал вниз на восхитительно прекрасную долину, поросшую тенистыми деревьями.

– Там, – сказал он, – находится хижина, которая в ближайшее время будет твоим местом проживания. Она принадлежит другому твоему другу. Карл Георг проведет тебя туда и останется с тобой. Сейчас я вас покидаю, другие обязанности призывают меня, но я вскоре появлюсь и навещу вас.

Когда он пожимал мне руку на прощанье, он сказал:

– Если ты захочешь чего-нибудь от меня, то позови меня по имени Акаб, и я не замедлю вскоре прийти к тебе. Благослови тебя Бог!

Он приветливо махнул мне рукой и исчез в другом направлении так быстро, как будто он был птицей.

Когда мы, наконец, добрались до цели нашего странствия, моего нового домашнего очага, я получил безмерно приятный сюрприз. На пороге дома стояла Герда с распростертыми руками и приветствовала меня. Не надломленная, слишком рано постаревшая Герда, которую я в своем отчаянии покинул при нашей последней встрече, нет, сияюще прекрасная стояла она там со своими мягкими голубыми глазами и вьющимися светлыми волосами, которые я так хорошо помнил по нашей юности.

– Ну, наконец! – сказала она. – Я здесь так долго, долго тебя ждала, в то время как Карл Георг разыскивал тебя.

Теперь она рассказала, что она оставила позади земную жизнь вскоре после того, как я трусливо убежал от этой жизни. Она встретила Карла Георга, и они решили оказать мне помощь и предложить мне общинный домашний очаг, пока я не буду достаточно сильным и собранным, чтобы самому о себе позаботиться. Они оба относились к несколько более высокой сфере, но так как там я, разумеется, не мог обрести права на домашний очаг, они снова переселились в мою сферу вместо той.

Вскоре обнаружилось, каким благословением было для меня иметь этих друзей рядом с собой. Так как часто у меня были тяжелые приступы отчаяния из-за моего самоубийства. Они начинались с очень странного чувства единения с моим мертвым телом. Меня как будто притягивало к бренной оболочке, которую я оставил позади, и которая висела на кровельной балке чердака, и в течение некоторого времени я мог чувствовать себя связанным с ней, так что я заново испытывал часть мук агонии. У меня становилось темно перед глазами, и я начинал судорожно рыдать. При этих приступах Герда имела обыкновение делать мне магнетические поглаживания. Это было единственное средство, которое меня успокаивало. Затем она сидела возле меня и держала мою руку, пока кризис не проходил. Сначала эти приступы были тяжелыми и длительными и повторялись довольно часто. Никто не знал, как я страдал, кроме нее, которая разделяла мою боль, и конечно никто не мог мне помочь так, как она. Я чувствовал, что она несла половину моего страха, и никто другой этого бы не смог. Я не могу описать, как ласково она ухаживала за мной в течение этого долгого времени выздоровления, но от всей души я благодарю ее за все, что она тогда сделала для меня. Карл Георг тоже был неутомим в нежном обращении со мной. Постепенно приступы стали реже и одновременно слабее.

При случае, когда Акаб пришел навестить нас, я спросил его, от чего зависело это мое состояние, и считает ли он, что я всегда буду страдать от этих проявлений.

– Нет, – ответил он, – в день твоей естественной смерти, в который ты должен был умереть, если бы ты не опередил природу, эти приступы совсем прекратятся, но до тех пор ты еще будешь привязан очень тонкой чувствительной нитью, но не к своему физическому телу, с которым уже произошло превращение, а к его эфирному прообразу, который поэтому точно так же долго продолжает вести своего рода растительную жизнь без души. Эту нить, которую спряла сама природа, никто не может полностью разорвать, напротив, она разрывается сама собой, когда исчерпывается определенная для нас мера жизни; и пока в этой нити еще существует какое-то чувство, человек будет считать, что он притягивается к своему оставленному телу и через это соприкосновение будет чувствовать более или менее сильную боль. Когда человек сам лишает себя жизни, то эта связь обуславливает тяжелое страдание, а также вызывает жуткие воспоминания; но если человек умирает неожиданной смертью по каким-либо другим причинам, то непосредственно от этого он не страдает.

* * *

Еще одно событие печалило меня в это время, и я не знаю, как бы я его перенес, если бы я был предоставлен самому себе. Акаб распорядился, чтобы я описал историю своей жизни, шаг за шагом, с начала до конца.

– Это самый лучший способ самому извлечь уроки из того, что пережито. Часто опыт приобретается дорого, поэтому тем тщательнее должен он проверяться. Человек не легко совершит снова проступок, когда он подробно вызывает в памяти последствия, которые из этого возникли. Поэтому запиши все, как темные, так и светлые стороны, это станет ценным протоколом, который в будущем можно будет использовать как тебе, так и другим.

– И другие тоже будут это читать? – осмелился я возразить.

Он дружески улыбнулся, когда отвечал: «Здесь нет тайн, и это тоже предостерегает нас, жить так, чтобы нам ничего не нужно было утаивать».

Это была не легкая задача, которая была мне поставлена, но меньше всего я мог свалить ее с себя вследствие того, что я бы притворился, будто не могу больше вспомнить прошлое. Наоборот, вся моя земная жизнь стояла передо мной в картинах, воспроизведенных столь точно, что при их рассмотрении я снова переживал каждый день, каждый час настолько реально, что поистине это было мучительно. Подумайте, так сидеть и рассматривать самого себя, строго проверять все дурные мысли, все жестокие слова, все отвратительные поступки и строка за строкой записывать их, это нечто ужасное. Если иногда появлялся проблеск света от чего-то хорошего, что я сделал, то это действовало так облегчающее, но, к сожалению, такие светлые точки были очень редкими. Главным образом это было мрачное описание, которое мне нужно было представить.

Иногда я пытался обойти какое-нибудь особенно темное место в моей жизни, но затем на меня нападал такой страх, что я больше не смогу снова продолжить свое описание, пока то, что я писал, не было вычеркнуто, и моя душа не была основательно исследована. И было недостаточно только объективно рассказать, что происходило, и что я делал; я должен был также записать, что в каждом отдельном случае я рассматривал как свою вину.

Как усердно я ни искал все, что могло бы меня извинить, но все же истина должна была выйти на свет. Я не знал покоя, пока я сам себе не выдавал всю вину, которую я действительно нес. Это было чистилище, не больше и не меньше.

Но в то время как я страдал под тяжестью своих воспоминаний, оба моих друга распространяли вокруг меня свет и теплоту. Они были неутомимо деятельны в том, чтобы подбодрить меня и утешить. Благодаря их заботе я даже был счастлив, как только я на некоторое время оставлял свою работу и отдавался их обществу. Но эти счастливые часы были короткими, во мне как будто горела лихорадка, так что вскоре я должен был снова возвращаться к своей работе.

Так прошло какое-то время, не знаю как долго; для меня оно было как вся моя земная жизнь. Акаб иногда приходил в гости и проверял мою работу. Однажды он погладил меня по лбу и сказал: «Это хорошо, я благодарю тебя ради тебя». Порой у него были такие удивительные выражения, которые я не понимал правильно.

Наконец моя работа была закончена, записать последнюю часть стоило мне гигантских усилий, но когда она была готова, мне даже показалось, как будто с моих плеч был снят тяжелый груз.

Пришел Акаб, тщательно проверил мой труд и выразил мне свое одобрение. Лучшей награды я бы не мог себе и пожелать. Это был радостный день в нашем маленьком кругу. Мы все вчетвером сидели на террасе снаружи нашего дома и наслаждались прохладой вечера и великолепием солнечного заката.

– Теперь ты выполнил трудную работу, – сказал Акаб, – но ты также будешь рад увидеть, как благословенна она будет для твоего собственного развития. Теперь тебе, вероятно, нужно подумать о том, чтобы начать какую- то работу вне дома. Есть ли у тебя в этом отношении какое-либо особое желание? Чего бы ты хотел?

– Дорогой Акаб, – возразила Герда, – после напряженной работы, которая у него была, ты должен предоставить ему какое-то время подкрепляющего отдыха. Ты не стоял так близко к нему как я и не видел, как мужественно он боролся с самим собой. Мы ведь едва ли получили удовольствие от его общества, так сильно он был занят своей работой.

– Да, это не потребует слишком много времени, если теперь он сможет немного побыть свободным, – подхватил Карл Георг. – Мы как раз запланировали несколько прекрасных прогулок здесь в окрестности. Ведь он еще не мог осмотреться, он сидел как отшельник в своей пещере, уединенный от остального мира.

– Он может с удовольствием отдохнуть, если ему это нужно, – ответил Акаб, – и меньше всего я бы хотел портить вам радость, которую вы приготовили ему и самим себе; но я бы охотно послушал, к какой работе у него есть желание после этого.

– Пожалуй, у меня есть замысел, – ответил я, – но я также чувствую, что я еще плохо снаряжен, чтобы его осуществить.

– Что это? – спросила Герда ревностно.

– Я испытываю такое восхищение перед тем, кто принял меня прежде всего, когда я так внезапно пришел в этот мир, а именно к дорогому Гуру. Я часто думал, каким же счастливым он должен быть, что он может делать так много добра. И у меня было желание, чтобы однажды я мог помочь ему.

– Занять такое место как его требует большой силы, которой ты еще не обладаешь, но ведь ты можешь попытаться стать малым помощником в его тяжелом призвании. Я постараюсь добиться места для тебя в большом госпитале после того, как сначала ты насладишься свободой со своими друзьями.

– У меня есть также и другое желание, – сказал я, – а именно, потребность приобрести знание. Я слышал от Карла Георга, что недалеко отсюда есть хорошая школа, в которой он сам учится. Я так мало знаю историю мира, было бы поучительно узнать немного о великих событиях в истории земных народов.

– Да, это было бы намного лучше, – вставил Карл Георг. – Откажись от мысли о госпитале и вместо этого присоединись ко мне в моих занятиях.

– Я думаю, что он не должен подавлять свое желание сделать добро, – ответил Акаб. – Если там силы покинут его, то он ведь сможет вернуться и сесть на школьную скамью вместе с тобой. Обучение требуется нам всем.

Теперь последовало чудесное время, описать которое я никогда не буду пытаться. Мы вместе совершали путешествия в различных направлениях, и я полной грудью наслаждался всем новым и прекрасным, что я видел и переживал. Как богато и разнообразно бытие!

Я также познакомился со многими достойными людьми, которые все были добры ко мне. Но чем больше я приходил в соприкосновение с другими, тем больше меня угнетала моя собственная ограниченность. Все превосходили меня не только в познаниях, считал я, но также и в духовной силе.

Во мне стал слышаться зов, что эта легкая жизнь, которую я вел, не подходит тому, кто стоит так далеко позади других. Я поблагодарил моих дорогих друзей за все, что они сделали для меня, и за всю радость, которую они доставили мне, и мы решили на некоторое время разделиться. Герда отправилась вверх, в свой настоящий дом, Карл Георг еще на некоторое время остался в своей школе, а я нашел госпиталь, где Акаб добился для меня места при моем друге Гуру.

* * *

Здесь меня ожидала тяжелая служба; я никогда не мог себе представить, что она может быть такой тяжелой. Речь шла о том, чтобы поднять несчастных с Земли, и именно тех, которые, как и я сам, столкнули себя во мрак смерти, не веря, что после смерти может быть продолжение жизни.

Это было душераздирающе, видеть отчаяние, которое овладевало этими бедными существами, как только они пробуждались к полному сознанию, и слышать их жалобные и испуганные крики. Некоторые неистовствовали и ругались, другие плакали и стонали. Как я опять узнавал себя в этих несчастных; они снова вызывали у меня воспоминания, и не хватало совсем немного, чтобы и я подхватил их плач и стоны. Но так не годилось. Ведь мне как раз выпала задача утешить и ободрить тех, которые были относительно спокойны, оживить их слабые силы и дать им надежду, рассказывая о том, как мне все же была оказана помощь, когда я был в таком же состоянии.

В известной мере я больше подходил для этого чем Гуру, так как несчастные в общем легче воспринимали меня и понимали то, что я им говорил, потому что на своей низкой ступени развития я стоял ближе к ним, и у меня было более плотное астральное тело. Гуру, напротив, было очень тяжело сделать различимым свое светлое эфирное тело и слышимым свой голос среди этих так прочно прикованных к материи людей. Но когда этих несчастных необходимо было по-настоящему лечить, облегчать их муки и успокаивать их неистовство, для этого моих малых сил не хватало, тогда должен был помогать Гуру. Иногда доходило до настоящей борьбы между ним и его пациентами, и было странно видеть, как они были удивлены, когда их одолевал некто, кого они не могли видеть. Дорогой Гуру, каким сильным и добрым он был!

Задача, которую я взял на себя, была, как говорится, тяжелым испытанием, и порой мои силы были на исходе, так что я был готов отказаться от своей работы, но я стыдился Гуру и держался насколько мог.

* * *

Однажды ко мне пришел Гуру и сказал: «Ты должен последовать за мной на Землю, там некто зовет тебя».

Вскоре я был готов, и мы отправились в путь. Более быстрое путешествие я никогда не совершал. Гуру держал меня в своих сильных руках, и мы неслись как молния через пространство. Это было впервые, что я снова увидел Землю. Каким удивительным показалось мне там все! Я видел и воспринимал все очень отчетливо, но мне казалось, как будто материальный мир больше не был таким реальным, как раньше.

Мы прибыли к постели больного. Там лежала старая женщина, по- видимому, при смерти. У нее было очень худое и запавшее тело, и она кашляла сильно и глухо. Очевидно, она была не совсем в себе; она лежала и фантазировала и вполголоса бормотала что-то о злых людях, которые желали ей несчастья. Неожиданно она закричала: «Вольфганг! Вольфганг! Приди сюда и помоги мне. Это все твоя вина. Дай мне немного попить… я умираю от жажды… Но не приходи с водой, это должно быть настоящее бургундское. Поторопись… я умираю!»

– Ты узнаешь ее? – спросил Гуру.

– Да, это должно быть Гертруда, – ответил я. – Но она так изменилась и такая жалкая!

– После вашего разделения она тоже пережила очень много. Только посмотри вокруг, и ты сможешь прочесть часть ее истории.

Это была большая комната со старой ценной мебелью, но все свидетельствовало о самом жалком упадке. По углам лежали брошенные грязные тряпки, под кроватью стояли опустошенные бутылки, а вся астральная атмосфера была такой отвратительной, что было мучением оставаться там.

Некоторое время я стоял тихо и прислушивался к ее неспокойному дыханию. Тут я увидел выступающие картины, образы ауры из ее жизни, которые вырисовались в астральном свете. Я узнал попойки, на которых было весело; игру, где рисковали большими суммами; оргии, где страсти пылали в необузданном накале, и повсюду была она, и к тому же была центральной фигурой, вокруг которой все вращалось. Несчастная! Какое горе ты мне причинила!

– Ей уже недолго жить, – сказал Гуру, – мы должны подождать, пока наступит конец.

Я намекнул, что, вероятно, я должен остаться, но я чувствовал, как страдает Гуру во всем этом окружении и предложил ему вернуться обратно.

– Дорогой друг, – сказал он, – тебя привязывает к ней вина, которую ты должен каким-то образом погасить. Поэтому я бы хотел, чтобы мы взяли ее в наш госпиталь. Сначала мы можем сделать для нее нечто доброе. Но один ты не сможешь с ней справиться.

Итак, это была та самая Гертруда, которая так подавляла меня в своей молодости, а затем сковала такими крепкими оковами, что как ее раб я шагал от одного дурного поступка к другому. Отчего у нее была такая власть надо мной? Почему я выбрал ее, а не Герду? Было ли тому виной мое корыстолюбие или причина этого лежала еще глубже в моем существе? Странная, темная жизненная загадка, когда я пойму ее решение?

Больная успокоилась, она спала с коротким, хриплым дыханием. Вошла пожилая женщина и немного убрала в комнате, посмотрела на больную презрительным взглядом и снова вышла.

Теперь начался новый приступ кашля, сильный и затяжной, затем разорвалась жизненная связь и душа начала освобождаться. Очевидно, это было связано с сильными болями, но Гуру помог ей, и вскоре она была свободна. Но как она выглядела – мрачная и отвратительная!

Гуру закутал ее в плащ, мы взяли ее между собой и понесли обратно. Это была тяжелая ноша. Гуру был прав, один я бы не смог с ней справиться.

Когда мы положили ее на кровать в госпитале, она еще не пришла в сознание и еще не воспринимала нас. Я сел у ее постели, чтобы позаботиться о ней.

Я никогда не забуду ее удивление, когда она, наконец, проснулась и увидела меня. Как ни странно, она тотчас же узнала меня.

– Это действительно ты? – сказала она. – Ах, так ты все-таки, наконец, появился и нашел меня. Они сказали мне, что ты мертв, что ты лишил себя жизни, так это была неправда. Это бессердечно, что ты не пришел раньше, а оставил меня лежать и умирать в одиночестве. У меня такой ужасный кашель и к тому же у меня жажда. Дай мне выпить чего-нибудь крепкого, чтобы я обрела силы, иначе я умру.

– Ты уже умерла, – сказал я.

– Что за вздор ты говоришь, ты что не совсем трезвый?

– Посмотри вокруг себя, ты ориентируешься здесь?

– Здесь так темно. Зажги свет, чтобы я могла что-то видеть.

Вошел Гуру, несколько раз он провел ей по глазам. Теперь было так, как будто она видела немного лучше. Она посмотрела вокруг себя удивленным взглядом, но Гуру она не видела.

– Что это должно означать? Меня перенесли в какое-то другое место? Почему я не могла остаться в своей квартире? Где я сейчас? Отвечай мне. Это ты меня перенес?

– Ты сама покинула Землю и пришла в мир духов. Твое тело мертво и похоронено, но твоя душа живет, она лежит больная в госпитале.

– Ты сошел с ума, пойди и пришли мне разумного человека, с которым я могу поговорить.

Неожиданно она закричала:

– На помощь! На помощь! У меня все кружится в голове. – Она начала бить вокруг себя руками. Гуру держал ее руки, пока она не успокоилась, затем она впала в дремоту и долгое время лежала без движения.

Но зачем я буду останавливаться на этих печальных воспоминаниях? Достаточно сказать, что у нее было много таких приступов неистовства и буйного помешательства, и что только Гуру мог снова успокоить ее. Это длилось долго, много земных лет, прежде чем она образумилась и поняла, что она переместилась в другой мир. Но когда ей пришлось признать, что это было так, она почти взбесилась от отчаяния и кричала, что она хочет назад на Землю ко всем своим удовольствиям и друзьям. Тогда Гуру сделал ей несколько сильных магнетических поглаживаний. Она успокоилась и удивленно осмотрелась. Теперь она впервые обнаружила своего благодетеля.

– Кто ты? – сказала она в ужасе. – Ты пришел, чтобы судить меня?

– Нет, я только хотел тебе помочь, – ответил Гуру. Но она не слушала его голос. Она ушла в себя и пыталась спрятаться от света, который исходил от него. Мы вышли и оставили ее одну.

– Теперь она настолько образумилась, – сказал Гуру, – что я не могу ей дольше помогать. Она должна покинуть госпиталь и перебраться на местожительство, которое она сама себе создала. Тебе нужно идти вместе с ней до тех пор, пока ты сможешь.

– Куда я должен ее повести? Я не смогу найти ее место обитания.

– Вероятно, она тебя поведет.

– Я должен остаться с ней? Ну, ты и строг, Гуру.

– Нет, следуй за ней только до тех пор, пока ты сможешь, затем ты можешь вернуться сюда.

– А если она не захочет отсюда уйти?

– Такой опасности нет, она уже уйдет. Спустя некоторое время я снова вошел к ней.

– Как ты сейчас себя чувствуешь, Гертруда? – спросил я.

– Хорошо, очень хорошо, но теперь я больше не хочу оставаться в этом заведении. Мне здесь не нравится. Я не люблю светлого человека, он выглядит таким строгим. Иди сюда, давай пойдем, ты же, конечно, последуешь за мной. О тебе я тоже не думаю ничего хорошего, ты выглядишь таким притворным, но ты должен последовать за мной и помогать мне, понятно тебе?

Итак, затем мы пошли вместе, она и я. Но было нелегко следовать за ней, потому что она почти бежала вдоль дороги. И какой дороги! Она вела все время по крутым откосам вниз, и вокруг нас становилось все темнее. Она обернулась.

– Ты что, не можешь идти за мной? – сказала она. – Ты слабак.

Но я еще следовал за ней. Вниз шли пропасти и скальные стены, спускаться по которым я страшился, и она все время была впереди меня. Наконец она остановилась перед темной шахтой, которая была похожа на вход в рудник.

– Теперь возьми меня за руку, – сказала она, – и так мы прыгнем вместе. Там я хочу поселиться. Здесь я больше не буду терпеть свет, он причиняет глазам такую боль.

– Ужасно, как там темно. Нет, туда я за тобой не последую, – сказал я.

– Тебе страшно, трус? Ну, иди, ты должен последовать за мной, понятно тебе.

Она крепко схватила меня за запястье и хотела потащить меня с собой. Между нами дошло до борьбы, но я вырвался, и она исчезла в глубине с презрительным смехом.

Из всего жуткого, что я пережил, это было почти что самое ужасное. Я долго оставался сидеть, уставившись в глубину вслед за ней, пока меня не охватило неописуемое чувство бессилия. Что я мог сделать, чтобы помочь ей? Неужели для такой души не было спасения? И самым удивительным из всего было то, что она сама хотела вниз, в бездну.

В своей беспомощности я сложил руки и просил Бога, чтобы Он сжалился над ней. Это была моя первая молитва за эту несчастную женщину, и она была не последней.

* * *

Я встал и отправился домой. Если было трудно спускаться вниз по дороге, то теперь было тем легче снова идти вверх на гору. Было так, как будто у меня были крылья, и вскоре я снова был у моего друга Гуру.

Во время моего отсутствия пришло послание от Акаба, теперь я должен был завершить свой срок службы в госпитале и снова отправиться к Карлу Георгу, чтобы начать свою учебу. Со слезами расстался я с Гуру, но насколько легче в этот раз, чем в первый. Он попросил меня навещать его, так часто как у меня будет время и желание, и так мы расстались с сердечным рукопожатием.

О своем времени обучения я могу рассказать немного, не потому что оно не имело большого значения для моего развития, а потому что для других оно не представляет особого интереса, и я постараюсь быть кратким, чтобы мой рассказ не тянулся смертельно долго. Я лишь хочу упомянуть, что это было благословенное время, наполненное самыми приятными впечатлениями. И как хорошо было нам вместе, Карлу Георгу и мне. Он порядочно обогнал меня, но зато был для меня очень даже полезным. Если я застревал в какой-то проблеме, то обычно он был тем, кто разрешал ее. Но он лучше разбирался в философии, я же, напротив – в практических науках и истории.

Наши каникулы мы все время проводили у Герды. В каком раю она жила! Да, описать это я не буду и пытаться. Она жила вместе с несколькими друзьями, которых она знала уже задолго до этого на ранних стадиях развития.

Они образовали маленькую колонию, где они занимались отчасти самообразованием, отчасти искусством и музыкой, отчасти также и тем, чтобы находить на Земле сбившихся с пути людей и работать над их освобождением. Воистину это было праздником приходить к этим друзьям. Они всегда могли предоставить нам особую радость.

Однажды нам было позволено последовать за ними на большой праздник, который праздновался еще в более высокой сфере. Никогда прежде я не переживал ничего такого прекрасного; это был большой религиозный праздник, на который стекалось множество слушателей из различных сфер. Там читались доклады, но не монотонные и утомительные проповеди, которые обычно отличают земные церковные праздники, нет, они были оживляющими и ободряющими. А музыка! Я бы никогда не поверил, что хоровое пение может звучать настолько потрясающе прекрасно. Но каким бы прекрасным все не было, я бы все-таки не хотел остаться здесь; я бы этого и не вынес. Здесь было так светло, что это почти ослепляло мои глаза, и я был очень доволен снова вернуться к своей школе. Непроизвольно мне пришлось подумать о бедной Гертруде, которая не переносила слабый свет, который ее окружал, а стремилась вниз, во тьму. Свет и тьма – очень относительные понятия.

* * *

Так прошло много лет по земному исчислению. Акаб иногда появлялся и навещал нас. При одном таком случае он рассказал, что навестил Гертруду. Он дал душераздирающее описание ее положения. «Она все еще очень упряма, – сказал он, – но все-таки стала несколько мягче после всего, что ей пришлось выстрадать. Прекрасно, что есть одно средство, которое, в конце концов, сгибает даже самые негнущиеся колени, и это средство не более сурово, чем как раз должно быть. Впрочем, это всегда одни только естественные следствия наших поступков».

– Неужели ничего нельзя для нее сделать? – спросил я. – Я так часто о ней думал и так болезненно ощущаю, что я не могу ей помочь, сейчас, когда мне так хорошо.

– Это было бы еще слишком рано, ты не смог бы добиться ничего хорошего, если бы приблизился к ней, напротив, это только бы еще подкрепило ее своеволие. Но наступит день, и он вероятно не столь далек, когда тебе придется вмешаться, чтобы протянуть ей руку помощи. Я тебя извещу, когда ты сможешь спуститься вниз. И Карл Георг тоже должен быть в готовности помочь тебе, когда я сочту, что наступило подходящее время. Я думаю, он должен пойти к ней перед тобой.

– Как ты добр Акаб, что ты и за нее взялся.

– Я за вас обоих взялся, – сказал он с ударением на последних словах, – потому что вы связаны друг с другом, как бы странно это ни звучало. Во всяком случае, ты должен снять с себя вину по отношению к ней, и поэтому, прежде всего, твоей задачей является спасти ее.

Я почувствовал, как при этих словах меня пронизал жуткий страх. Значит, я еще не был свободен? Она еще будет иметь власть надо мной? И что мог сделать я, более слабый, чтобы спасти ее, несравнимо более сильную? Это была задача, которая тяжелым бременем легла мне на душу. И в чем я провинился перед ней? Разве не она на самом деле толкнула меня к погибели? Все эти вопросы скрещивались у меня в голове, и я не мог удержаться от вопроса Акабу: что я сделал Гертруде, что несу такую вину по отношению к ней?

– Этого я еще не могу тебе сказать, – ответил он. – Возможно, ты сам прочтешь ответ на свой вопрос, когда меньше всего будешь этого ожидать.

Снова одно из этих таинственных высказываний, которые я не понимал, и которые я даже не хотел для себя прояснить.

Я расскажу еще один эпизод из периода учебы. Мне нужно было решить одну задачу, над которой мне пришлось поломать голову. Основываясь на лекциях, которые я прослушал, мне нужно было написать работу о культуре древних египтян во времена Гермеса. Мои заметки по этим лекциям были, однако, очень неполными, и других источников в распоряжении у меня не было. Карл Георг не слушал эту серию лекций вместе со мной и поэтому не мог мне помочь. Так я сидел очень смущенный и не знал, к кому мне следует обратиться, чтобы получить необходимые объяснения.

Тут неожиданно передо мной оказалась женская фигура, полностью закутанная в ослепительно белое одеяние из тончайшей материи. Она вошла в мою комнату совершенно бесшумно. Прошла ли она через дверь или скользнула через крышу, я не знал; я лишь тогда обнаружил ее, когда она вплотную стояла передо мной. Она откинула вуаль, и показалось прекрасное лицо южного типа с темными глазами, во взгляде которых было нечто чарующее. Голова была обрамлена темными локонами, которые спадали на шею и плечи.

Если бы это произошло со мной на Земле, я бы назвал ее привидением из другого мира, но теперь я сам находился в этом другом мире. Неужели и здесь есть привидения?

Она улыбнулась моему удивлению, которое без сомнения было написано на моем лице.

– Мир тебе, Вольфганг, – сказала она голосом почти таким же чарующим, как ее глаза. – Разве ты меня не узнаешь?

– Нет, кто ты и откуда пришла? Твое тело такое эфирное, что я могу видеть сквозь него. Ты существо из более высокого мира, чем этот?

Не отвечая, она накинула вуаль на лицо и некоторое время стояла совсем не двигаясь. Когда она снова открыла свои черты, они преобразовались. Теперь я видел пожилую женщину с горестными чертами, но взгляд был тот же самый, теплый и приветливый.

– Ах, – вскричал я, – неужели это действительно ты, старая Дорхен, мой особенный, старый, любимый друг. Но что это должно означать, ты можешь изменять свой облик как пожелаешь?

– Послушай, Вольфганг, – сказала она, – снова накинув вуаль на лицо. – Я твой старый друг Дорхен, которая кормила тебя у своей груди и поэтому любила тебя, как своего собственного ребенка. Но теперь мой дом в более высоком мире, как ты правильно угадал, который для тебя так же невидим, как твой мир для обитателей Земли. Чтобы сделать себя зримой, я должна воспользоваться веществом из твоей атмосферы, чтобы уплотнить свое тело. Моя воля является при этом организующей силой, и поэтому я могу показываться либо так, как я живу сейчас выше, либо в образе, который был у меня во время одной из земных жизней. Это стоит мне усилий, показываться в форме, которую я однажды оставила, поэтому ты должен довольствоваться тем, чтобы видеть теперь старую Дорхен в ее новом образе.

Некоторое время она постояла спокойно и не двигаясь, затем откинула свою вуаль и снова передо мной показались те же прекрасные черты, которыми я был восхищен до этого. Я был так удивлен, что едва мог произнести хоть слово

– Но… почему? – запинаясь, произнес я.

– Почему старая Дорхен оказалась так высоко в мире? – дополнила она мое незаконченное высказывание.

– Я старый дух, который прошел через долгий ряд земных жизней. Когда я благополучно завершила их, я также закончила с ходом обучения на Земле и, минуя следующий мир духов, смогла отправиться в вышележащий мир. Теперь мне не нужно больше сходить вниз ради себя самой. Когда я это делаю, то это происходит в качестве миссионера.

– Среди язычников? – спросил я.

– Среди так называемых христиан есть слишком много язычников, которые нуждаются в нашей помощи, – ответила она.

– Но скажи мне, Дорхен, почему ты, которая стояла так близко к совершенству, должна была пройти через такую трудную и богатую испытаниями земную жизнь?

– Прежде всего, я хочу тебе сказать, что я еще бесконечно далека от совершенства, впрочем, часто случается так, что последнее испытание, которое нужно выдержать на Земле, оказывается особенно трудным. Я сама просила о том, чтобы мне было позволено взять на себя такую трудную задачу, она удалась, так что мне не нужно снова возвращаться на Землю. Видишь ли, мне нужно было еще кое-что искупить из многих жизней, и поэтому я спустилась в качестве служащей. Там я и познакомилась с тобой, ты мой трудный и отрадный ребенок. Я не могу сказать тебе, как я счастлива видеть тебя таким, каким ты сидишь здесь передо мной. Я следовала за тобой через всю твою борьбу и все твои стремления, и своими молитвами и мыслями молила для тебя всех благ.

Я также долго ждала подходящего случая, чтобы иметь возможность прийти к тебе; теперь это произошло, когда ты сам призвал меня, поэтому мне было легче перешагнуть через границу, которая отделяет мой мир от твоего.

– Разве я звал тебя? – спросил я удивленно. – Должен признаться, что много лет я не думал о тебе.

– Но ты же хотел получить помощь от кого-либо, кто знает историю культуры древнего Египта.

– Да, это правда, но не…

– Не Дорхен является тем человеком, кому присуща такая мудрость, полагаешь ты. Почему нет? Я жила в Египте в то время, которое ты хочешь описать, и тогда мое общественное положение было не малым. Поэтому я могу говорить из собственного опыта и дать тебе объяснения большой важности для твоей темы. Если ты хочешь, то мы начнем сейчас же, у меня нет времени оставаться надолго.

Она села рядом со мной. Она диктовала, а я записывал.

Когда она закончила, она встала, поцеловала меня в лоб и исчезла так же таинственно, как и пришла.

Мой учитель был очень удивлен.

– Это же прямо-таки мастерское представление, – сказал он, – и тут встречаются подробности, которые я никогда не упоминал на своих лекциях, и даже такие, о которых я и сам ничего не знаю. Откуда ты их получил?

Я рассказал, как это произошло.

– Ты счастливый, что у тебя есть такой помощник, – сказал он.

Теперь наступил решительный момент. Пришло сообщение, что нам следует отправиться к Гертруде, Карлу Георгу и мне. Мы должны пойти один за другим. Акаб встретит нас там; я знал дорогу.

Я думаю, что ни перед какой задачей я не трепетал так, как перед этой. Не только потому, что она, конечно, сама по себе была очень трудной, но также потому, что находиться там внизу, во тьме было большим мучением. Но, разумеется, мы должны были идти. Всегда радостный и оживленный Карл Георг стал молчаливым и серьезным, однако он не медлил ни мгновения, и так мы отправились в путь.

У входа в шахту, где исчезла Гертруда, мы встретили Акаба.

– Мужайтесь, мои друзья, – сказал он. – Каждый возьмет меня за руку, и так мы спустимся вниз, но будьте готовы, это ужасные сцены, которые нам придется увидеть там.

Мы медленно опускались вниз, глубоко вниз, в нутро горы. Здесь было темно и холодно, но Акаб взял с собой маленькую лампу, а там внизу была теплая одежда, чтобы закутаться. Мы шли через длинные темные проходы, где со стен капала вода, а свод был покрыт каменными каплями. С обеих сторон в горе были выломаны гроты, некоторые были открыты, другие заперты воротами и грубыми решетками. Из большинства слышались горестные и жалобные крики, из некоторых – клятвы и ругательства.

Мы встретили кого-то, кто уже издалека казался сияюще белым. Когда он подошел ближе к нам, мы увидели, что это был высокий дух, который распространял свет вокруг себя. Он приветливо кивнул Акабу.

– Это один из надзирателей за заключенными здесь, внизу, – сказал Акаб, – если их можно так называть. Они следят за заключенными, всегда готовые принести им утешение, когда они в состоянии принять его, и вывести их отсюда, когда они сами с собой справились. Это труд любви, который требует непоколебимой уверенности и пылающего рвения; истинными героями являются те, которые посвящают себя этой жертвенной службе.

И вот мы прибыли. В маленькой пещере сбоку штольни скорчившись, сидела Гертруда. Она нас не заметила. Акаб попросил меня остаться снаружи и вошел внутрь вместе с Карлом Георгом. Я мог слышать все, что они говорили. Сначала она увидела Акаба, которого опять узнала.

– Чего ты снова здесь хочешь, – сказала она, – если ты все-таки не можешь вывести меня отсюда?

– Этого никто не может сделать, кроме тебя самой. Полное и покаянное признание всего того, в чем ты согрешила – это единственное, что может освободить тебя из этой тьмы.

– Но я же все признала. Это была я, которая лишила жизни своего отца; это была я, которая украла его состояние; это была я, которая склонила своего мужа к игре; это была я, которая… – Тут она замолчала.

– Ты утаила еще кое-что, что гложет твою совесть. Я вижу это, – сказал Акаб. – Понимаешь, ты должна полностью открыть свое сердце, так чтобы Божественный Свет мог устремиться туда и согреть твой окоченевший дух. Может быть, ты захочешь довериться старому другу, которого я сегодня привел с собой. Ты узнаешь его?

Она испустила крик, когда узнала своего брата, а затем внутри долго было тихо.

Когда она оправилась от своего испуга, который вызвала неожиданная встреча, долгий разговор между братом и сестрой ослабил напряжение. Он делал всевозможные попытки уговорить ее тихо и спокойно побеседовать с Акабом обо всей своей жизни, ничего не утаивая. Было заметно, что она изворачивалась как червяк под тайным сознанием вины против своего брата, в то время как пыталась говорить невинным тоном. Тем временем она становилась все раздраженнее и, в конце концов, попросила обоих уйти и оставить ее в покое, так как ей больше нечего признавать.

Карл Георг вышел очень печальным и подавленным. На чертах Акаба лежала глубокая серьезность.

– Теперь ты должен принять вахту возле нее, – сказал он мне. – Мы снова поднимаемся, но мы придем, когда ты позовешь нас. Будь терпелив с ней, не утомляй ее долгими уговорами, дай признанию произойти добровольно, иначе оно не имеет значения. Ты поймешь, что еще ее угнетает. Бог с тобой!

Они пожали мне руку и вскоре исчезли из вида.

Я сидел один у жалкой постели, где лежала Гертруда. Она не заметила, как я вошел, она лежала, с головой завернувшись в тряпки, и рыдала. Это было плачевное зрелище, видеть эту когда-то знаменитую женщину лежащей такой несчастной и жалкой в холоде и во тьме. Я сложил руки и взмолился, чтобы Бог согрел ей сердце, так чтобы она больше не могла противостоять Его Любви. Рыдание постепенно становилось все слабее, и я думаю, она уснула.

Должен признаться, что мне было довольно жутко, когда я так сидел, уставившись во тьму перед собой, один среди столь многих несчастных в этой обители мук. Тишина прерывалась лишь отдельными стонущими вздохами и горестными криками, которые доносились из следующей пещеры. Постепенно мои глаза привыкли к темноте, так что я мог различить ближайшие предметы. Обстановка, если о чем-то таком вообще можно было говорить в этом месте, была насколько возможно самой простой. Гертруда лежала на нарах с маленькой подушкой под головой и покрывалом поверх нее. Пол был покрыт гладкими камнями, голая гора образовала стены и потолок; низкий, плоский камень был единственным сиденьем. Как долго я там сидел и ждал, я не имею представления.

В конце концов, она пробудилась, села прямо и уставилась на меня.

– Ах, так это ты, – сказала она. – Ты пришел, чтобы забрать меня отсюда. В любом случае это не слишком рано.

– Да, я пришел, чтобы забрать тебя, но я боюсь, что тебе будет еще тяжело уйти.

– Да, мне стало тяжело двигаться, я такая тяжелая, ты видишь, мое тело как будто из свинца. Но, может быть, ты сможешь меня нести.

– Я не думаю, что смогу; наверное, было бы лучше, чтобы ты отбросила от себя то, что подавляет тебя.

– Да, да, тут ты, наверное, прав, и я тоже этого хочу, но это так тяжело, как ты видишь. Ведь мне не нужно было говорить ему все, этому Акабу, который был здесь. Я же сказала самое худшее. Разве этого было недостаточно?

– Нет, наверное, этого недостаточно. Ты помнишь, как говорится в одном из псалмов Давида: «Когда я хотел умолчать об этом, это томило мне тело». Поэтому твои ноги не хотят тебя нести. Ты хочешь что-то умолчать; это вина, которую ты не хочешь признать, и раньше ты не сможешь выйти отсюда.

– Но ты же видишь, что мне это тяжело. Ты же знаешь, что это. Ты же сам был при этом, потому что ты осуществил это. Ты один ответственен за это. Почему ты хочешь свалить ее на меня?

– Я понимаю, что ты имеешь в виду, и я признаю, что у меня тоже большая вина в преступлении, которое мы совершили против твоего брата.

– Наверное, он никогда не сможет тебе этого простить.

– Он меня уже простил, и у него нет более заветного желания, чем смочь простить и тебя.

– Он недавно был здесь. Я очень испугалась, когда увидела его, но он не знает, что я участвовала в его смерти, я это видела по нему. Как же мне тут сознаться перед ним? Это превыше моих сил.

– Ах, он знает о нашем преступлении во всех подробностях, но он не таит поэтому злобы против нас обоих. Он такой хороший, твой брат.

– Что ты говоришь? Он знает об этом, и он не питает ненависти ко мне? Это удивительно.

– Когда человек достиг того места, на котором он стоит, то он не может ненавидеть. И не ради себя он хочет, чтобы попросила его о прощении, но ради тебя, тем самым тебе станет легко на сердце, и ты снова выйдешь из этой тьмы на солнечный свет и к радости.

– Для меня нет радости.

– Не говори так. Я знаю, и на твоем пути расцветут розы, если только ты сама захочешь.

– Как ты можешь это знать?

– Потому что Бог добр. Он создал нас для радости, а не для страдания. И то, что Он однажды определил, то Он и исполнит, даже если мы затягиваем исполнение Его планов из-за того, что мы отдаляемся от Него, идя ложными путями.

– Это странный разговор. На Земле ты никогда не говорил со мной так.

– Нет, там мы оба шли ложными путями. Но с тех пор, как я перешел сюда, я многое узнал. И тебе тоже нужно поучиться, только когда ты сначала выйдешь отсюда.

– Меня это не интересует. Я не верю в легенды о Боге и небесах. Если Он там и на что-то способен, то Он, скорее стер бы меня в порошок, чем позволил мне так страдать. Но либо Его никогда не было, либо Он бессилен.

– Именно через твое страдание Он доказывает, что в глубине твоей души Он живой и могущественный, потому что Он Сам обитает в искре, которую Он заложил в тебя. Ты хочешь удушить эту искру, но Он взывает в тебе, и ты не обретешь никакого душевного мира, пока не дашь ей воздуха. У Него могучий голос, наверное ты это испытала.

Она ничего не ответила, она скорчилась в своем углу и качала головой, держась за нее руками, затем она снова упала на нары и набросила на себя покрывало. Она лежала совершенно неподвижно, но я не думаю, что она спала.

Я снова сидел там наедине со своими мыслями, но теперь мне больше не было так жутко, как раньше. Я начал надеяться, что мои старания не пройдут даром, и это наполняло меня радостью.

Но во тьме часы становились длинными. Я не имел никакого представления, насколько поздно было.

Тут внезапно как будто открылась горная стена. Я увидел картину, или скорее целый ряд картин, которые следовали вплотную одна за другой с яркими красками жизни в них. Я постараюсь описать, что я увидел. Гертруда лежала рядом со мной совершенно неподвижно.

Я видел цыганский лагерь на лугу перед большим городом. Это был солнечный день под теплым небом юга. В лагере отмечался праздник, и много народа стеклось сюда из города, чтобы посмотреть. Молодая цыганка танцевала на расстеленном ковре под звуки скрипки, на которой играл пожилой цыган. Она была чарующе прекрасна, с большими мечтательными глазами и черными, завитыми кольцами локонами, которые двигались в такт с танцем. На губах была своенравная улыбка, которая была ей очень к лицу. На ней была тонкая шелковая блузка, а поверх – маленькая, зеленого бархата жилетка, отделанная блестками и золотым шитьем. Короткая юбка с каймой, которая доходила до колен, и шитый золотом пояс дополняли ее наряд. Руки и ноги были голыми. А как она танцевала! Тут был огонь в каждом движении.

Один молодой человек из зрителей, судя по одежде дворянин, был очень захвачен юной танцовщицей. Он подошел к ней, когда закончился танец, и предложил ей ценную бриллиантовую булавку, которую он вытащил из своего жабо.

Сцены меняются быстро. Позже я вижу их верхом. Она перед ним на седельной застежке и он пришпоривает своего рысака к самому быстрому галопу, который позволяет двойная тяжесть. Это настоящее бегство, и оно также по необходимости, так как недалеко за ними следуют двое цыган, тоже на быстрых лошадях. Убежит ли он со своей драгоценной ношей? Если нет, то это его смерть.

Становится виден замок с высокими башнями, туда ведет дорога. Расстояние между преследуемыми и преследователями становится все меньше. Конь рыцаря уже храпит от напряжения. Тогда он еще раз получает в бока такие сильные шпоры, что он продолжает галоп в безумной спешке. Он оказывается на подъемном мосту, который немедленно поднимается бдительными руками, но под аркой ворот он падает. Оба преследователя с такой скоростью прибывают следом, что лишь с трудом могут помешать своим маленьким лошадям свалиться в крепостной ров. Они должны вернуться ни с чем.

Затем последующие сцены я видел все более неясно, возможно как результат моего все увеличивающегося волнения. Я не знал почему, но все это захватило меня очень глубоко.

Я видел распутное поведение в замке, попойки и похищение женщин, и я увидел отвергнутую цыганку в комнате башни, где она сидела, если и не в заключении, то все же скрытно охраняемая. В конце концов, я увидел ее выходящей из замка, с ребенком на руках, одинокую и покинутую.

Дрожь сотрясла все мое существо. Что означали эти картины? Что общего было у меня с ними?

Голос внутри меня ответил: это был ты, и это была она.

Я сидел как окаменевший. Итак, это была моя вина против Гертруды. Я вырвал ее из круга, в котором она была счастлива, и где она, может быть, стала бы хорошим человеком. Я отравил ей жизнь, а затем отверг ее. Я посеял змеиное семя горечи в ее душе. Это была моя вина, что она теперь лежала здесь.

Я упал на колени у ее постели и протянул к ней руки. Она медленно обернулась и смотрела на меня удивленным взглядом.

– Гертруда, – сказал я, – ты несказанно страдала. Я причинил тебе ужасное горе. Это все моя вина. Можешь ли ты простить меня? – Она лишь удивленно уставилась на меня.

– Я соблазнил тебя. Я столкнул тебя во тьму. Я должен сидеть тут, где сидишь ты, а ты должна остаться безнаказанной.

– Что ты имеешь в виду? – спросила она.

Я рассказал, что я прочел в картинах, которые увидел. Она молча сидела там и слушала с напряженным вниманием.

– Да, Вольфганг, – сказала она, когда я закончил, – это был ты, а то была я. Я чувствовала это здесь. – Она ударила себя по груди. – Теперь я понимаю всю заключенную во мне горечь, которую я несла.

– Прости меня! – прошептал я. Она легко погладила меня по волосам.

– Вольфганг, – сказала она таким мягким голосом, которого я раньше от нее никогда не слышал, – мы оба согрешили друг против друга, но я больше всего. Я играла твоими слабостями, я стащила тебя в грязь. Ты поднялся из своего унижения, но я еще лежу внизу. Помоги мне! Помоги мне, Вольфганг! Я порочное существо.

Она бросилась мне на шею и горько заплакала.

– Ах, если бы Карл Георг был здесь, и я могла ему сказать, как дурно я себя вела по отношению к нему. Может быть, он простил бы меня, если бы смог.

На мой призыв прибыли Акаб и Карл Георг, и теперь последовала трогательная сцена между братом и сестрой.

Акаб закутал ее в плащ, и мы понесли ее прочь из пещеры по длинному проходу и вверх через шахту на ясный солнечный свет. Из высших сфер нам навстречу зазвучал гимн: «Радость в небесах о грешнике, который кается».

Последовавший теперь период представляет незначительный интерес для других, но для меня он имел невыразимо большое значение. Он содержал все блаженство, которым я был в состоянии насладиться, и одновременно такой благословенный и такой укрепляющий для моих духовных сил труд, что я всегда буду вспоминать его с благодарностью.

После того как я спас Гертруду и смог оставить ее на попечении нескольких хороших друзей, я получил уже долгожданное послание от Акаба, что теперь я созрел, чтобы переселиться в следующую сферу, где я получил согласие разделить с Гердой домашний очаг. Но сначала я должен был завершить свой курс обучения с несколькими дополнительными экзаменами.

Герда прибыла сама и забрала меня наверх, в свой дом, который теперь должен был стать и моим домом. Здесь долгое время мы вели вместе самую счастливую жизнь такого характера, какая по моим тогдашним понятиям была раем.

Описывать эту жизнь на несовершенном земном языке, было бы все равно, что лишь нарушить все свои впечатления о ней, не имея возможности дать ее настоящую картину. Я должен воздержаться от этого, с каким бы удовольствием я ни хотел кое-что сообщить о том, что могло бы пробудить у детей Земли горячее стремление к ней.

Если бы я был поэтом, то написал бы оду любви, потому что это чувство было всегда свежим, всегда подобно источнику новой радости в нашей жизни. Это была та Божественная сила, которая вытащила меня вверх из унижения, в которое я когда-то опустился.

Это сделала Герда, она провела в жизнь те мужественные слова, которые однажды сказала мне в моей самой крайней нужде, когда сама она была физически надломленным существом: «Я должна тебя спасти».

* * *

Однако нельзя представлять, что это бытие было праздным погружением во всякого рода наслаждения, какими бы чистыми они ни были. В значительно большей мере это была старательная и напряженная жизнь в служении добру. Если в своем развитии человек продвинулся так далеко, что желает делать добро ради него самого, то у него никогда нет недостатка в работе. Тогда от высоких руководителей, под начало которых человек стал, он получает поручения, которые лучше всего подходят нашим силам; и человек не может испытать большей радости, чем когда он так исполнил свою работу, что получает признательное слово или один благодарный взгляд от своего руководителя.

– В чем же заключаются эти поручения? – спросит кто-нибудь удивленно. Они могут быть бесконечно разнообразными. Подумайте о бесконечных множествах нуждающихся в помощи странников вечности на всех возможных стадиях развития. Подумайте обо всех, которые извиваются в оковах, которые они сковали себе сами; обо всех, которые в слепоте своей губят себя и до крови бьются о препятствия, которые они встречают на своих путях; обо всех, которые спотыкаются во тьме; обо всех, которые страдают от душевной или телесной нужды. Всем им нужна помощь, движутся ли они сейчас на земном плане, или переселились на астральный. Страдание и нужда здесь так же велики, как и там. Единственная печаль при этом, что можно добиться столь малого.

Но посреди этого времени неутомимой работы, которую часто мы могли выполнять вместе, она и я, каким восхитительным отдыхом было возвращаться в наш дом, приобретать здесь знания и совершать учебные путешествия в другие, дальше продвинувшиеся в развитии миры. Да, это бытие бесконечно богато возможностями.

Однажды мы могли сопровождать Акаба в одном таком путешествии. Мы неслись с головокружительной скоростью через пустынные отрезки мирового пространства и опустились на планету Марс. По своей планетарной жизни эта планета старше, чем Земля, и поэтому существа там достигли иного, пожалуй, более высокого уровня развития, чем на Земле. Мы смогли кое-что узнать о них, хотя, учитывая различие условий, сделать должное сравнение трудно.

Между тем наше пребывание там было коротким, потому что как только Акаб выполнил свое поручение, мы должны были вернуться вместе с ним.

На меня произвело особенное впечатление то, что существа этой планеты едва ли страдают под физическими оковами, в то время как обитатели Земли идут такими страдальчески согбенными и стиснутыми под своим грубо-вещественным бременем.

Но хотя земные оковы и тяжелы, все же, в конце концов, посреди всего великолепия, которое предлагает свободная жизнь, человека охватывает определенное стремление к Земле. Пожалуй, стремление не вполне правильное слово для этого странного чувства. Поначалу человек воспринимает его как внутренний призыв, которого сначала он страшится, но с каждым разом он становится все сильнее, пока, в конце концов, не становится таким неодолимым, что человек просит своего руководителя, чтобы ему было позволено снова сойти вниз. Пожалуй, это происходит оттого, что внутренние недостатки в нашем существе дают о себе знать все больше и больше, чем дольше человек остается здесь наверху и входит в соприкосновение с продвинувшимися вперед духами. Человек также чувствует, что путь к исправлению этих недостатков идет только через школу материи, как бы странно это ни звучало, где человек собирает материал для созидания своей душевной природы. Только в мире материи дух с повязкой перед глазами позволяет выступить несовершенствам своей внутренней природы, которые дают о себе знать, и только таким путем он получает свой самый драгоценный опыт. Когда материал, который человек собирает таким образом, можно сказать израсходован, он должен снова отправиться вниз, чтобы собрать его еще больше.

Сначала Герда была глубоко огорчена, когда услышала, что меня охватила эта жажда Земли. Она не хотела в это верить и просила меня выбросить эти мысли из головы, но они не дали заставить себя замолчать. Я и сам, конечно, чувствовал, каким трудным будет для меня разделение с Гердой, но ничто не могло поколебать мое решение.

Поэтому когда Акаб посетил нас в следующий раз, я представил ему мое желание. Сначала он ничего не ответил, но посмотрел на меня взглядом, исполненным такой нежности и печали, что я едва не испугался. Значит жизнь, навстречу которой я шел, была так полна испытаний?

– Дорогой Вольфганг, – сказал он наконец, – меня радует, что это решение ты принял без влияния кого-либо другого. Я ожидал этого, потому что думаю, твое время настает. Будь теперь таким же стойким и крепким в преданности, насколько ты мужественен. Жизнь, которая тебя ожидает, не будет легкой, как ты, конечно, можешь понять. Ты должен пройти тяжелую школу, чтобы укрепить свой слабый характер, и тогда ты сможешь снова исправить то или иное в отношении тех, которых ты обделил, – добавил он тихим голосом.

– Дорогой Акаб, – вступила Герда, – побуди его не делать этот шаг. Я не думаю, чтобы он собрал уже достаточно сил, чтобы выдержать испытания, которые несет с собой этот шаг. Я считаю, что ему нужно остаться здесь еще на некоторое время. Я не могу его отпустить от себя, – прошептала она со слезами на глазах.

– Возможно, ты последуешь за ним и найдешь его, – ответил Акаб с дружеской улыбкой. – Но сейчас тебе не следует делать его малодушным. Он должен идти тем путем, который считает правильным.

– Акаб, знаешь ли ты что-нибудь о внешних контурах жизни, навстречу которой я иду? – спросил я.

– Ничего определенного, – ответил он. – Я только знаю, что то, что тебе нужно испытать не тяжелее, чем ты можешь вынести, и потом я всегда буду, защищая, помогать тебе. Теперь я передам твое прошение более высоким руководителям, которые повелевают рождением и смертью. Не хочешь ли ты высказать особого пожелания?

– Я лишь прошу, чтобы я мог отработать как можно больше от бремени, которое меня тяготит. Мне хочется освободиться от него.

– Не бери слишком много на свои плечи, это ведь может стать уже довольно тяжелым. Лучше разделить на несколько земных жизней то, что тебе необходимо искупить; это мой совет.

Герда некоторое время сидела молча. Теперь она встала, подошла к Акабу и положила свою руку на его плечо.

– Заяви обо мне на то же время, – сказала она твердо, в то время как большие слезы текли по ее щекам. – Я должна последовать за ним.

– Ты, горячее сердце, ты всегда благородна и сильна, но ты не должна идти вниз, если не получаешь указание из своего самого внутреннего ядра. Подожди, вероятно, это случится скоро. Человеку не следует опережать природу ни в рождении, ни в смерти.

Акаб покинул нас, и вскоре после этого я получил призыв быть в готовности. Это было странное время, которое последовало теперь. Я был, как будто оглушен, и мое сознание окутывалось все более плотным туманом. В то время как я еще достаточно ясно понимал то, что я видел, меня однажды провели на Землю, чтобы увидеть мою будущую мать. Она была очень светлой и доброй, но внешние обстоятельства моей жизни были таковы, что если бы я увидел их раньше, я бы испугался. А теперь я уже был так связан, что больше не мог думать об отступлении; флюидная связь между моей матерью и мной была уже сплетена.

Последнее, что я запомнил из своего прекрасного периода свободы, была нежная забота Герды обо мне; она никогда не покидала меня в это время.

Ее последние слова были как бальзам для моего исчезающего сознания. «Будь в хорошем расположении духа, я найду тебя».

III

Теперь я снова был на Земле. Я родился в низкой хижине в одной глухой деревне, вдали от больших дорог. Мой отец был простым крестьянином, который с трудом зарабатывал на пропитание себе и своей семье на маленьком клочке земли, который был его собственным. Моя мать была городского происхождения и получила хорошее воспитание. Это был маленький роман, как она пришла к тому, чтобы стать женой крестьянина в удаленной лесной деревне. Она влюбилась в отца, когда он был у нее, совсем молодой, проводником в пешеходной прогулке по этой местности. Это вызвало в семье большой шум, когда она решила стать его женой. Но она была благородна и сильна и к тому же добра, и она любила своего мужа; поэтому все удалось лучше, чем ожидалось. Мой отец был простым безыскусным человеком без другого образования, кроме того, что могла ему дать народная школа и задушевное общение с природой; но оба жили вместе счастливо.

Я долго был единственным ребенком, но через несколько лет после меня родилась дочь, которая при крещении получила имя Мария. Меня звали Йоганн. Наша фамилия не имеет значения, и не стоит сообщать, где находился наш дом.

Я должен был рано познакомиться со всякого рода лишениями; часто даже хлеба было в обрез в маленькой лесной хижине. Также рано мне пришлось научиться работать, сначала выполнять маленькие задания возле матери на кухне, затем возле отца на поле и в хлеву. Школа была далеко от нашего дома, и это было не легким делом для маленького мальчика, каким был я, в ветер и непогоду паломничать к этому маленькому месту учености, где подавалась крайне скупая духовная пища. Но я учился с удовольствием, и как говорил школьный учитель, мне это было легко.

Однажды я взял в займы у школьного товарища книжку сказок; это было мое самое милейшее сокровище. Я прокрадывался с ним в лес, и меня было нелегко найти. Я был посреди приключения и не мог вырваться. Но следом шло огорчение, когда я позже должен был признаваться, что я делал, и также, что я слышал, как моя мама звала меня, но не слушался. Конечно мама думала, что со мной могло быть несчастье, но отец был строг и не жалел телесных наказаний.

Мое детство было безрадостным, пока я не обрел свою маленькую сестру, которую я очень любил, и не было ничего прекраснее, чем ждать ее и играть с ней; я должен был также по большей части принять присмотр за Марией.

Свои самые счастливые часы я пережил под большой елью за хлевом, где я сидел с Марией на коленях и рассказывал ей сказки о великанах, карликах и маленьких принцессах. Я наслаждался, видя маленькие глаза, сверкающие от испуга и удивления, и чувствуя, как трепещет от страха маленькое тельце, когда домовые позволяли услышать их жуткие голоса. Она была очаровательной, моя маленькая сестричка, и мы были лучшими друзьями.

Когда ей исполнилось шесть лет, я научил ее читать. Она была понятлива, и так как я был на восемь лет старше, я смог обучить ее кое-чему из того, что я узнал в школе, так что Мария, когда она сама пошла в школу, была уже основательно подкована по учебным предметам.

Шли годы. Теперь я был взрослым юношей и должен был отправиться в мир, чтобы поискать себе работу, потому что больше не годилось, чтобы я лишь помогал отцу дома, для этого хозяйство было слишком маленьким. С тяжелым сердцем я расстался с отцом и матерью, а особенно с Марией, но тут ничего нельзя было поделать. Я взял узелок на спину и так отправился в мир. Сначала я был в некотором унынии, когда я в солнечный зной шагал вдоль длинных, скучных сельских дорог, но чем дальше я удалялся от дома, тем больше росла во мне отвага. Ведь это прекрасное чувство, когда человеку 18 лет, быть свободным и стоять на собственных ногах.

У меня было намерение поискать себе работу в одном из больших имений, которые находились в более застроенных местностях. И мне повезло; сначала я получил место в качестве батрака, потом в качестве смотрителя в одном большом имении. Я должен был напрягать все силы и здорово работать, но в целом мне было хорошо. Во все свои свободные часы я читал, потому что у меня была неугасимая жажда знания. Мой хозяин был добр ко мне, и я мог одалживать много ценных книг, в особенности по земледелию и животноводству. Из своей зарплаты я скапливал все, что мог отложить. Наконец, когда я собрал столько, сколько было необходимо для проживания в течение одного года, я попрощался со своим хозяином и поступил учеником в сельскохозяйственную школу.

Я не видел свой дом с тех пор, как отправился в путь, но Мария и я часто писали друг другу; это была моя самая большая радость, когда от нее приходило письмо. Теперь она была девушкой 17 лет. Как горячо я желал снова увидеть ее, но у меня не было средств совершить такое долгое путешествие.

У меня все шло хорошо. Когда я сдал экзамены, я получил в аренду через посредство своего родственника прибыльную ферму вблизи большого провинциального города. Теперь я хотел забрать к себе Марию, чтобы заведовать моим домом. Она бы тоже охотно приехала, но вскоре умерла мать, и она не могла оставить там одного отца на хозяйстве.

Теперь, мне, пожалуй, нужно было жениться, думал я, хотя у меня не было никакого желания. Я долго был в нерешительности, наверное по той причине, что я не знал ни одной девушки, о которой я был бы высокого мнения.

* * *

И тут произошел случай, которому предстояло глубоко вмешаться в мою судьбу. В город прибыла театральная труппа, и я поехал туда, чтобы посмотреть пьесу, которую газеты очень хвалили. Но я видел не саму пьесу, а одну из актрис, молодую темноволосую девушку с необычно красивыми чертами и чем-то особенно пленительным в ее существе. Я остался в городе и смотрел на нее вечер за вечером, пока я больше не смог преодолевать свои чувства. Я познакомился с ней и попросил ее руки. Я шел как во сне; я не спрашивал, кем она была и откуда прибыла; я не думал о том, насколько плохо она подходила к тому положению, которое я мог ей предложить; я лишь хотел обладать ею, такой, какой она была.

Несколько холодно она отказалась от моего предложения и вскоре после этого уехала вместе с труппой. Я был как сам не свой, у меня больше не было сил работать. Куда бы я ни шел и что бы ни предпринимал, прекрасный образ Лауры стоял передо мной, обворожительный и мучительный. Я ходил как во сне и запустил свои обязанности. Наконец я решил поехать за ней. В то время она выступала в другом городе, далеко отсюда. Она была очень удивлена, когда увидела меня, и я думаю, это произвело на нее сильное впечатление, когда она узнала, какой сильной была моя любовь к ней. Она попросила несколько дней для обдумывания, а затем дала свое согласие на наш союз.

Через полгода после этого Лаура была моей женой. Только теперь я написал Марии и рассказал ей о моей женитьбе и как все произошло. Она написала мне длинное ответное письмо, которое было одним единственным трепещущим испуганным криком. Это подействовало на меня, как пробуждающий призыв. Я глупец, что я наделал! Это длилось недолго, пока я обнаружил несходство наших характеров. Она была своенравной и властной, я мягким и поддающимся. Опьянение, в котором я до сих пор жил, быстро улетучилось, и я смотрел в лицо трезвой действительности. Тут нужно было делать хорошую мину при плохой игре и переносить последствия своей глупости как мужчина. Теперь я видел, что тут не пойдет быть слишком уступчивым. Если я не хочу потерять власть в своем доме, то с самого начала мне следует поступать с решительностью. Но я также чувствовал, как тяжело мне это будет, и какой борьбы это будет стоить.

Однако некоторое время все шло хорошо. Конечно же, у нее не было ни малейшего интереса к усадебному и домашнему хозяйству, но она была весела и проворна, дразнила меня из-за моих грубых привычек и манер и, в общем, была приятна и приветлива. Естественно ей была не по вкусу монотонная и тихая трудовая жизнь, которую я должен был вести. Она привыкла путешествовать, постоянно видеть новых людей, слышать рукоплескания на сцене, чувствовать себя знаменитой, чувствовать, что пред тобой преклоняются. То, что она заботилась о скотном дворе и молочном помещении, о свиньях и курах, все это было для нее досадой! Она стала раздраженной и обидчивой, и я едва не платил ей той же монетой.

* * *

Однажды она зашла в мою рабочую комнату, села рядом со мной и сказала со своей привлекательной улыбкой:

– Знаешь ли ты, Джон (она не могла решиться называть меня Йоганн, это звучало так плебейски), что мир так прекрасен. Тебе нужно отправиться в мир и осмотреться. Я буду твоим Цицероном, потому что я буду находить дороги. – Последнее она сказала с плутовством в глазах.

Я возразил, что у меня еще нет ни времени, ни денег, чтобы думать о чем-то таком, но она как будто не слышала меня. Она лишь придвинулась ближе, прислонила голову к моему плечу и прошептала:

– Мы поедем далеко, далеко отсюда, на юг, где солнце горячее. Здесь так холодно, твоя Лаура мерзнет. Мы поедем туда, где небо темно голубое, где цветут апельсины, где во всей природе жизнь бьет ключом. Однажды я совершила поездку туда и страстно желаю вернуться. Последуй за мной Джон, мы будем там так счастливы.

– Ты действительно серьезно считаешь, что мне нужно отказаться от фермы, моего единственного пропитания и пуститься в такую авантюру?

– По крайней мере, на некоторое время, а затем ты ведь сможешь вернуться к своим лошадям и быкам.

– У меня нет средств, ты должна это понимать.

Она долго продолжала заманивать меня всем прекрасным, что я увижу, и морочила меня тем, что мне будет нетрудно одолжить необходимую сумму под обеспечение инвентаря. Но, поскольку я оставался непреклонным, она разозлилась, топнула ногой, назвала меня безрассудным и пробормотала, что в этом случае ей придется поехать одной. Она вышла и захлопнула за собой дверь.

Между тем в последующие дни она вела себя спокойно и даже была приветливее, чем прежде, и это дало мне повод считать, что она тайно нечто замышляет. Она часто ездила в город и оставалась там все дольше под предлогом, что ей нужно на примерку к портнихе. Однажды вечером она отсутствовала дольше, чем обычно. Я подождал с ужином, но она не появилась, я ходил по комнате взад и вперед, прислушиваясь, не идет ли она. На меня напало беспокойство, которое постепенно переросло в страх. Где она могла быть? Не случилось ли с ней несчастье? Я вышел в сени и прислушался. Издалека послышался звук повозки, она приблизилась, но надежда обманула меня, это была не она. Я вышел на дорогу в город, шел вперед и снова останавливался, шел и стоял тихо, прикладывал ухо к земле, чтобы прислушаться, но напрасно, – ничего не было слышно, никто не приходил. Во время этих мучительных часов ожидания светлой весенней ночью мне стало ясно, что все-таки я был привязан к этой женщине более прочной связью, чем я сам подозревал.

Рано утром следующего дня я поехал в город, чтобы разыскать ее, но никто не мог дать мне определенных сведений. В гостинице, в которой мы по большей части останавливались, ее никто не видел, кроме дня накануне около 16-ти часов. Она дала кучеру банкноту, чтобы он купил себе ужин, и сказала ему ждать ее, даже если будет поздно. Он напился пьяным, лежал и спал, когда я вошел. У портнихи ее тоже не было, потому что платье было готово уже неделю назад. Только продавец магазина, где она имела обыкновение делать покупки, полагал, что видел ее в обществе пожилого господина, который ехал на вокзал, но он не знал достоверно, была ли это она. Она исчезла и не оставила за собой ни следа.

Я снова поехал домой, будучи добычей мрачных мыслей. Она уехала с другим, это было очевидно, но куда? Где найти ее след? Где мне следует искать ее? Потому что сейчас мной всецело владело страстное желание вернуть ее. Я был бы таким хорошим по отношению к ней, я бы делал все, чтобы она чувствовала себя счастливой, если только она вернется! Все во мне кричало: Лаура! Лаура! Но никто не пришел.

* * *

Вскоре после этого пришло письмо от Марии, в котором она сообщала мне, что отец при смерти. Я тотчас поехал в свою старую родную деревню, которую я не видел с тех пор, как покинул ее с жизненной энергией 18-тилетнего юноши; это было 15 лет назад. Отец уже умер, когда я прибыл, и Мария была подавлена ночным дежурством и печалью; несмотря на это, ее радость увидеть меня снова была больше, чем я осмеливался надеяться. После своей женитьбы я написал ей лишь несколько писем, ее всегда одинаково исполненные любви строчки часто долго оставались лежать безответными, а о побеге Лауры я не упомянул ни слова. Как будто мне было стыдно, что Мария была права в своих предчувствиях, что такой брак будет несчастным. Но она приняла мое признание ни упрекая, ни торжествуя: «Что я тебе говорила». Она лишь открыла мне свое сердце, куда я мог с полным доверием поместить все свои печали. Она была такой доброй и понимала меня так хорошо; я чувствовал, что в ней я имею не только сестру, но и самого преданного друга.

Когда я все привел в порядок в траурном доме и сдал в аренду маленькое хозяйство, я вернулся домой, и Мария была рада иметь возможность сопровождать меня. С ней в мой дом вошел солнечный свет, и казалось, что в мою жизнь снова вернутся спокойствие и гармония.

В городе у нас был дядя с материнской стороны, старый холостяк, который был очень зажиточным зерноторговцем. Поначалу он имел для меня большой вес. Он устроил мне замечательную аренду, и сам одолжил мне, сколько было нужно для покупки инвентаря.

Но Лауру он терпеть не мог, и с того дня, как она вошла в мой дом, он никогда не переступал порог нашего дома.

Мы несколько раз наносили ему визиты, но он был по отношению к нам обоим холодным и отталкивающим, и с первого часа у Лауры была антипатия к нему, и даже страх перед ним.

По отношению к Марии, напротив, он был очень приветливым, и даже между ним и мной отношения стали лучше, с тех пор как Лаура пропала, но он никогда не был тем, чем был для меня прежде.

Он был известен как волевой и порядочный человек и в городе и далеко вокруг пользовался большим уважением, которое из-за родства в некоторых отношениях было перенесено и на меня. Но с тех пор как дядя лишил меня своей поддержки, другие также повернулись ко мне спиной, и таким образом мой кредит был немало подорван. Сначала я устроился хорошо, но несколько лет неурожая нанесли ущерб моей экономике.

Тем временем Мария была неутомима в работе: она взяла на себя скотный двор и молочное хозяйство, которые довела до хорошего товарооборота, и вместе с тем наше небольшое домашнее хозяйство она вела с осмотрительностью и бережливостью. Да, без нее я бы никогда не мог справиться в тяжелые годы, которые мне пришлось пережить. Жизнь, которую мы вели, была старательной и тяжелой, но мы были счастливы вместе.

– Ты никогда не думал о возможности того, что Лаура может вернуться и заявить о своих правах? – спросила Мария однажды вечером, когда мы вместе сидели на веранде.

– Едва ли она это сделает, но если это случится…

– То ты ее все-таки не примешь, – перебила меня Мария.

– Это зависит от того, как она вернется. Я хочу сказать тебе Мария, что у меня есть чувство, что я ей задолжал в том, чтобы быть к ней настолько добрым, насколько возможно. Ведь это была насильственная пересадка, которую она пережила, когда от света рампы и рукоплескания толпы я привел ее в мои простые условия. Пожалуй, она не счастлива там, где она сейчас находится.

– Но подумай, что она тебе причинила. Ты ведь не обязан снова принимать ее, если она появится? Я тревожусь, когда думаю о том, что за новые страдания это принесло бы тебе.

– Придет время, придет совет, – ответил я.

* * *

Вечером мы с удовольствием совершали прогулки вдоль берега озера недалеко от нашего двора. При одном таком случае мы увидели художника, который установил свой мольберт на выступе, и при этом ему предстояло нарисовать вечернее настроение озера с несколькими большими соснами на переднем плане. Мы остались стоять и рассматривали картину, и я спросил, не хочет ли он сопроводить нас к дому. Он поблагодарил и стал нашим гостем, не только на вечер, но еще на долгое время.

Никогда я не знакомился с таким симпатичным молодым человеком. Он был таким неиспорченным и одновременно веселым, таким добросердечным. Мария, которая обычно была очень застенчива по отношению к мужчинам, с первого часа почувствовала такое доверие к нему, как будто они были старыми знакомыми. И Аксель – так его звали – был очень счастлив в нашем обществе и доволен нашим простым образом жизни. Он приехал в нашу красивую местность, чтобы сделать этюды к большой картине. Теперь мы устроили ему импровизированную мастерскую в садовом павильоне, и там он всем сердцем отдавался работе. Было удивительно, как быстро он завоевывал сердца людей, даже наш ворчливый дядя чувствовал симпатию к нему и купил его картину. Аксель был в восторге и попросил нас о возможности еще остаться, чтобы нарисовать еще одну картину.

Это было самое приятное лето, которое я провел во всей моей жизни. Дневные часы каждый посвящал своей работе, но когда наступал вечер, и мы вместе сидели в беседке или в его мастерской, когда была плохая погода, чтобы почитать или обсудить что-то интересное – он так хорошо читал вслух, тогда я чувствовал себя действительно счастливым. Иногда случалось также, что приходил дядя и присоединялся к нашему маленькому кружку. Аксель искусно навел мост между нашим угрюмым дядей и нами.

* * *

Но часы радости коротки. Однажды вечером поздней осенью с почтой пришло письмо, которое как молния упало в наш маленький круг. Оно звучало довольно лаконично:

«Джон! Я несчастна и больна. Не отвергай меня. Твоя Лаура».

Я протянул письмо Марии. Она стала мертвенно-бледной и ничего не сказала. Аксель спросил, не произошло ли какое-нибудь несчастье, и я посвятил его в свою печальную историю.

– Ты думаешь, она собирается приехать сюда? – спросила Мария.

– Пожалуй, это следует предполагать. Зачем бы она иначе писала.

– Но ведь ты не думаешь принять ее?

– У меня еще нет ясности в отношении того, что я буду делать. Сейчас мне ее жаль, я это чувствую.

– Она погубит всю твою жизнь. Я прошу тебя, не принимай ее обратно. – Поскольку я не отвечал, она обратилась к Акселю и просила его уговорить меня последовать ее совету. Он долго сидел молчаливо и серьезно.

– Для постороннего, – сказал он, наконец, – трудно советовать в таком важном и критическом случае. Я думаю, что Джон должен привлечь к совету свое собственное доброе сердце. Если оно призывает его простить и помочь, то он поступит наилучшим образом по отношению к себе и по отношению к ней, если последует этому совету, даже если это нарушит гармонию в доме.

Спустя два дня она приехала, разбитая физически и душевно. Она была такой беспомощной и несчастной, что для меня было совершенно невозможно закрыть перед ней свою дверь.

Казалось, она тоже не ожидала ничего иного, кроме как остаться, и направилась в свою старую комнату, где тотчас же легла в постель. Объяснений она не дала. Когда я спросил, как ей жилось, она ответила лишь вздохами и жалобами, что у нее так ужасно болит голова. Она не хотела, чтобы позвали доктора, потому что она считала, что это и так пройдет. И оно прошло; я думаю, что ее болезнь была ничем иным, как предлогом, чтобы в первое время ее оставили в покое.

Тем временем она стала центральной точкой, вокруг которой кружились все мысли и вся забота. Мария, которая так ревностно настаивала на том, чтобы я ее не принимал, теперь была ее самой ласковой сиделкой. И Аксель, который по отношению к ней сначала взял безразличный тон, постепенно интересовался ею и выказывал ей так много внимания, что это было трогательно. Я сам был добычей противоречивых чувств, преодолеть которые стоило мне настоящих усилий. Иногда я чувствовал, что меня тянет к ней со всей силой горячего чувства. В этом странном существе было нечто, что очаровывало меня, так что я становился сам не свой, когда я поддавался этому очарованию. Я чувствовал, что легко могу стать ее безвольным рабом, если не буду со всей силой утверждать свою самостоятельность; зато потом приходила тем более сильная реакция, так что в следующие часы у меня было настоящее отвращение по отношению к ней, и я был готов отправить ее прочь. Было что-то ужасно изнуряющее в этой душевной борьбе, во время которой в своем внешнем поведении я старался проявлять спокойствие и тихую приветливость. У нее была удивительная способность привлекать сердца людей, возможно по большей части благодаря определенной детской беспомощности, которую она очень хорошо умела приложить, а так как она очень зависела от прислуги, она быстро завоевывала их привязанность, так что они повиновались ее малейшему знаку. Но в то время как она хорошо знала свою власть, она не колебалась ее использовать; это длилось недолго, что она стала тираном нас всех. Я не могу описать, как я страдал под ярмом, в котором она держала в напряжении весь дом. Вероятно, я был тем, кто больше всех мог освободиться от ее влияния; каких усилий это стоило, я не буду говорить. Но ей никогда не удавалось привлечь дядю.

Когда он узнал, что она вернулась, он прекратил нас посещать и выказывал мне такую же размеренную холодность, как и раньше. Только Мария и дальше высоко стояла в его расположении.

У Лауры были определенные любимчики, среди других кучер Ларс, тот самый, который шесть лет назад отвез ее в город. Он был дельным конюхом, но никогда не мог оставаться трезвым. Однажды я его уволил, но когда спустя год он вернулся, изголодавшийся и несчастный, я снова оставил его. Теперь у него снова был запойный период, и он натворил много бед, так что мне пришлось выгнать его. Он плакал и притворялся. Лаура заступилась за него, она считала меня жестокосердным, так как я не мог понять, что это было то же самое, что дать человеку погибнуть. Так как это была видимая вспышка добросердечия, которое проявлялось очень редко, я сделал ей одолжение и милостиво принял грешника обратно. Было трогательно видеть, как благодарна она была мне за это. Наверное, это был остаток доброты, имеющейся у этой удивительно сложной женщины, но он лежал похороненным под такой черствостью, что он никогда не мог дать о себе знать.

* * *

Это было поздней осенью, когда Аксель к нашей большой печали должен был уехать. Он так прирос нам к сердцу, что мы прощались с ним, по- настоящему страдая.

Когда он уехал, и я однажды сидел один у Лауры, она сказала:

– Я рада, что он уехал.

– Это примечательно, – сказал я. – Ведь он был таким приветливым по отношению к тебе, и ты, казалось, тоже проявляла к нему такой большой интерес.

– Да, но он как будто держал меня в плену. Иногда у меня был почти что страх перед ним – я не знаю почему. В действительности я его терпеть не могла. Ради меня Мария также могла бы покинуть дом, она обременяет меня своей ласковостью.

– И тебе не стыдно, – ответил я в резком тоне, – говорить о ней нечто подобное, о ней, которая постоянно выказывала тебе столько сочувствия, хотя часто ты была упрямой и своенравной по отношению к ней. Она поистине слишком добра, чтобы с ней так поступали, меня не удивит, если ей самой это надоест.

– Если ей это не нравится, то она ведь может уйти, – был ледяной ответ.

Так и произошло. Однажды Мария пришла ко мне глубоко опечаленная и сказала, что она больше не может это выдерживать, не столько из-за себя, сколько из-за того, что она больше не может выносить быть свидетелем того, как я должен страдать. Она переехала в город, где дядя помог ей наладить маленький писчебумажный магазин, который давал ей занятие и скудное пропитание.

Теперь я снова сидел один с этим загадочным сфинксом, который так глубоко вмешался в мою жизнь, что я больше не мог вырваться от нее. Как охотно я дал бы ей уехать и удержал бы свою сестру, но выгнать ее сейчас, после того, как однажды я снова принял ее в качестве своей жены, я не мог. Теперь у нее было законное право оставаться, а о чем-то ином не было и речи.

Но как она опустошила мою жизнь! Мой добрый гений ушел, и снова скапливались финансовые трудности. Времена были скверными, молочное хозяйство шло с убытками, и урожаи были плохими. Батраки были недовольными, и с ними было трудно обходиться. Все гигантскими шагами шло под гору. Иногда я был таким смертельно уставшим, что я чувствовал большое искушение покончить со всем одной пулей в грудь. Тогда я шел к Марии и получал у нее утешение и силу, чтобы держаться. Наверное, будет лучше, считала она, терпение – терпение и доверие, это нам требуется, и мы это получим, если поверим, что высшая сила управляет нашей судьбой. Я покидал ее с новым мужеством для моей борьбы.

Так я из года в год влачил безотрадное и, как я полагал, бессмысленное существование. Лаура становилась все нервознее и раздраженнее, особенно по отношению ко мне. С прислугой она умела всегда держаться в хорошем настроении, хотя она постоянно испытывала их терпение. Мы вели очень замкнутую жизнь. Я хорошо знал, что меня считают ничтожеством, так как я не потащил свою жену на допрос из-за ее побега и не выгнал ее после этого, но никто не говорил мне этого напрямик. Иногда я, пожалуй, предпринимал попытку потребовать от нее отчета, но обычно это заканчивалось небольшой ссорой без другого результата, кроме того, что у нее начинался приступ ее тяжелых головных болей, и после этого она становилась еще более замкнутой и раздраженной. Очарование, которое прежде она оказывала на меня, теперь улетучилось. Она стала бременем для самой себя и для других.

Она почти никогда не покидала свою комнату. Там она сидела, как добровольная заключенная и позволяла обслуживать себя. Но эта сидячая жизнь подорвала ее здоровье. Муки ракового заболевания подтачивали ее жизнь и, в конце концов, бросили ее на больничную постель, с которой она больше не встала. Но это происходило медленно; целый год – самое долгое, что я пережил, она лежала в постели, пока не пришло избавление. Это было моей ежедневной молитвой Богу, чтобы Он смягчил ее сердце и сделал кроткой, прежде чем возьмет ее к Себе. Это уже было своего рода исполнение молитвы, что она должна была так долго лежать, но мне предстояло пережить еще лучшее.

Когда боли охватывали ее, она просила меня прийти и сесть возле ее постели и держать ее руку: «Это облегчает», – говорила она. При одном таком случае она, лаская, погладила меня по руке и сказала тихим голосом: «Ты много страдал из-за меня Джон». Но продолжения не последовало. Она еще не разобралась сама с собой.

Когда я увидел, что ее конец близок, и она лежала в муках, которые происходили не только от физических болей, я спросил ее, не хочет ли она излить мне свою душу.

– Это так тяжело. Пожалуй, я хотела бы поговорить с тобой, но я не могу.

– Говори открыто, – сказал я. – Что бы ты мне ни сказала, ты не услышишь от меня ни слова упрека, это я тебе обещаю.

– Разве ты не понимаешь – в то время, когда ты оторвал меня от моего успеха и пересадил сюда, где я совершенно не чувствовала себя дома, это было как будто я была вырвана с корнем. Я чувствовала, что я засохну, если не получу пищу, которой я жаждала. Здесь было так душно, так тесно, так невыносимо скучно. Вероятно, ты всегда был добр, но мы ведь были такими разными. Это было глупо с моей стороны, дать поймать себя в твои сети, потому что когда я чувствовала себя связанной, все во мне возмущалось. Я рвалась из своих цепей, я взывала к свободе. Ты со своим спокойным темпераментом не понимаешь что-либо подобное, но в моих жилах есть что-то от дикарей, я не могу оставаться прикованной к одному месту, по меньшей мере, я тогда этого не могла, когда моя кровь была еще кипяще горячей. Поэтому я разорвала свои оковы и улетела далеко прочь в чужую страну.

Было не трудно устроить практическую сторону дела. Мне нужно было дать лишь один намек, и у моих ног всегда кто-то лежал и предлагал мне свое золото. Я продала себя, что это значило для меня, когда только волны жизни поднимались к небесам и соленая пена била мне в лицо. Я любила жизнь со всеми ее радостями и болями, и – поверь мне – я испытала обе части. Я мчалась дальше по нехоженым дорогам, пока однажды я не разбила голову о подводный камень, который я не могла разрушить. Я сама лежала там, уничтоженная, из многих ран текла кровь. Я была глубоко несчастна.

Тут во мне поднялось дикое желание увидеть тебя. Пожалуй, я могу сказать, что я на коленях ползла к дому, который я покинула, но как я могла осмелиться перешагнуть его порог? Пойми меня правильно, когда я говорю тебе, что для меня это было неслыханным унижением прибыть сюда, и пойми также, что это было бы превыше моих сил просить тебя о прощении или явиться с признанием вины. Это стоило многих лет неслыханной борьбы и страданий, чтобы пробить себе дорогу к этому часу, когда я, наконец, могу с тобой говорить. Я стойко сражалась, хотя это выглядело так, как будто я шествовала здесь жестко и холодно. Я страстно желала броситься в твои объятия, хотя я лишь мучила тебя своей раздражительностью.

Но одно ты должен знать Джон, я никому не подарила свое сердце. Возможно, мне было нечего отдать, или, – тут она понизила голос до шепота, может быть, оно осталось здесь, у тебя. Потому что, каким бы странным это ни казалось, твой образ следовал за мной туда, куда я ехала, он стоял передо мной как идеал, который мне еще не принадлежал, но который я должна была стремиться добыть. Можешь ли ты понять, когда я говорю тебе, что я должна была уехать прочь, чтобы найти тебя, я должна была дать волю всем своим страстям, чтобы смочь вернуться к тебе и умереть возле тебя.

Теперь скоро все кончится. Кратер догорел, до последнего он рассыпал пепел, только пепел во всех направлениях вокруг себя. Бедный Джон! Я причинила тебе много страданий. Сможешь ли ты простить меня?

– Лаура, теперь я понимаю тебя, как никогда прежде, и сейчас я также понимаю, как неправильно я поступил по отношению к тебе, когда просил тебя стать моей. У меня были лишь эгоистичные мысли обладать тобой, не проясняя для себя, смогу ли я исполнить твои желания, смогу ли я быть тем, кто подойдет тебе. В этом я провинился перед тобой.

Она долго лежала с моей рукой в своих руках и еще раз посмотрела на меня чарующим взглядом, который однажды так пленил меня и который загорелся еще в последний раз. Сейчас она была трогательно добра, и я чувствовал, что этот короткий час дал мне изобильное возмещение за печали и страдания многих лет.

Она попросила меня сходить за Марией, но когда моя сестра пришла, ее силы были уже истощены, она больше не могла говорить. Она только взяла ее руку, и затем свет жизни погас.

* * *

В отношении моей жизни, которая мне еще осталась, я могу быть кратким. Ведь я сам выбрал, чтобы иметь возможность снять с себя вину, которой я обременил себя во время моих прошлых земных жизней, и мое желание по существу было исполнено, но так как я не сознавал прошлое, часто это было так, как будто судьба без причины слишком тяжело давила на меня.

Я больше не мог поддерживать свой кредит, я был разорен и должен был потерять все, чем я обладал. Сначала я получил убежище у Марии, и я помогал ей немного в ее деле, но когда я увидел, как тяжело ей приходится выходить из затруднительного положения, я переселился на свою родину, где получил маленькую аренду, которая давала мне самое необходимое.

Однако солнцу еще предстояло засиять над моим последним земным годом. Дядя умер, и так как Мария и я были его единственными наследниками, то мы были быстро поставлены в совсем иное и лучшее имущественное положение. Нам больше не нужно было себя мучить, мы купили себе маленькое имение, поселились там вместе и вели беззаботную жизнь.

Аксель, который стал знаменитым художником и долго жил заграницей, вернулся домой и поспешил навестить нас. Он несколько раз писал Марии и мне и высказывал свое горячее желание встретиться с нами. Теперь он приехал, и, как и в прежние дни, был нашим гостем в течение нескольких солнечных дней. Это была радость – снова быть вместе и бросить взгляд назад, на все, что мы пережили.

Но радости на Земле нет места. Осенью я схватил воспаление легких, которое приняло серьезный поворот. Мария сидела возле меня и охлаждала мои лихорадочные виски. Я почувствовал, что приближается мой конец, и поблагодарил ее за все, чем она была для меня. Последнее, что в смерти дошло до моего сознания, был ее преданный взгляд.

IV

Что это значит – завершить усердную, наполненную испытаниями земную жизнь и перейти в другую страну с чувством, что сделан еще один маленький шаг вперед в своем развитии, не может постичь никто из тех, кто с повязкой перед глазами странствует там, внизу, на Земле и не имеет представления о стране потусторонности, о солнечной стране со всей ее красотой и радостью.

Я пробудился и посмотрел вокруг себя. Где я был? Куда меня привели? Я лежал вне дома на лугу. Вокруг себя я видел лишь цветы и высокую траву. Птицы пели, цветы благоухали и теплый ветер, лаская, гладил меня по волосам. Мне стало так легко дышать, но я был очень уставшим, я закрыл глаза и погрузился в легкую дремоту.

Как долго я пролежал в этой приятной дремоте, я не знаю. У меня было чувство, как будто я выздоравливаю после долгой и тяжелой болезни и вскоре снова наберусь сил, если только буду вести себя спокойно. Было так прекрасно открыть глаза и увидеть красивый ландшафт, а после этого снова закрыть их и чувствовать приятное баюканье во всех членах. Наверное я грезил, и однако я полагал, что я бодрствую, но в действительности я вероятно все-таки не бодрствовал, так я больше не лежал на постели больного, где я боролся с лихорадкой. Я не шевелил ни одним мускулом, так я боялся, что все это праздничное очарование исчезнет.

Тут я почувствовал теплую руку, которая погладила меня по лбу. Я повернул голову и увидел светлую фигуру, которая лежала позади меня в траве. Она так приветливо улыбнулась мне.

– Как у тебя дела сейчас? – спросила она.

– Замечательно, – ответил я, – я только немного устал. Но кто ты?

– Разве ты больше не знаешь Акаба?

– Акаб… Акаб? – Какие только удивительные воспоминания ни всплывали, когда я услышал это имя. – Это ты Акаб, мой старый учитель и друг? Но как я сюда попал?

– Я забрал тебя с Земли, где ты оставил позади свое мертвое тело, и положил тебя здесь в траву, чтобы ты смог отдохнуть некоторое время. Ты так хорошо спал, в то время как я тут сидел и следил за тобой.

– Ты сказал, я мертв?

– Да, так вы называете это на Земле, но в действительности ты же живее, чем прежде. Разве ты не чувствуешь, как новая жизнь течет по твоим жилам?

– Да, это так приятно, я чувствую себя таким бодрым.

– Да, тебе сейчас хорошо и станет еще лучше, когда ты будешь достаточно сильным, чтобы последовать за мной. Я приду позже и заберу тебя, а до тех пор я оставляю тебя на короткое время на попечении твоей старой знакомой, которая просила о возможности поприветствовать тебя. Она живет здесь, совсем близко. Смотри, она уже идет. До свидания, скоро мы снова увидимся.

Я махнул рукой на прощание и с удивлением высматривал ту, которая должна была мне помочь. Тут легкими, бесшумными шагами ко мне подошло женское существо. Как прекрасна она была! Темные, мечтательные глаза, черные волосы завивались кольцами и локонами спускались до шеи, загоревшее на солнце лицо. Она выглядела так приветливо. Где я видел это лицо прежде, оно казалось мне таким знакомым.

– Здравствуй, Джон! – сказала она, – опускаясь на колени в траву возле меня. – Ты выглядишь таким удивленным. Разве ты больше не знаешь меня?

– Неужели ты действительно Лаура? Какой красивой ты стала!

– Да, человек охотно приукрашивается немного, когда приходит сюда, в солнечную страну, – сказала она с плутовской улыбкой. – А за то, что я пришла сюда, я должна благодарить тебя. Поэтому я и просила Акаба, чтобы мне было позволено принять тебя здесь, в моем доме. Если ты обопрешься на меня, то я думаю, ты сможешь последовать за мной по небольшой дорожке через луг.

Мы шли друг с другом к ее жилищу, где она приготовила для меня маленькую очаровательную комнату. Там я пережил время поправки, там я смог отдохнуть от земной жизни, которая была для меня таким тяжелым бременем. Моей величайшей радостью было увидеть замечательное изменение, которое произошло с Лаурой. Она была такой приветливой и ласковой со мной, она делала все для моего удобства и радости.

Однажды, когда мы сидели как двое старых друзей и беседовали о наших воспоминаниях и испытаниях, она сказала:

– Теперь ты можешь видеть всю нашу последнюю земную жизнь со всеми ее печалями и испытаниями, но можешь ли ты также оглянуться дальше назад, на тот период, когда ты был Вольфгангом, а я Гертрудой?

– Вольфганг… Гертруда? Какие удивительные образы, торопясь, проходят мимо перед моим внутренним взором. Гертруда! Это дурные воспоминания, которые ты тут вызываешь. Это были мы, ты и я?

– Да, рассмотри их поближе, тогда ты, наверное, снова узнаешь их. – Она поставила передо мной своего рода зеркало или нечто подобное и несколько раз провела по его поверхности. Там выступили как в кинематографе движущиеся картины из нашей предпоследней жизни.

– Нет, убери прочь эти отвратительные картины, – попросил я. – Зачем ты пробуждаешь эти мучительные воспоминания теперь, когда мне так хорошо.

– Я хочу напомнить тебе об истекших временах, чтобы благодарно засвидетельствовать тебе изменение, которое мы оба претерпели, – сказала она, – а не для того, чтобы растревожить тебя.

Я сидела здесь, в то время как ждала тебя, и в образной записи, которую одолжил мне Акаб, читала о нашей совместной жизни на Земле, о последней, а также о двух предпоследних, и после этих часов у меня появилось горячее желание смочь показать их тебе и расшифровать их вместе с тобой. Здесь у меня другое зеркало, которое воспроизводит картины из жизни, которая лежит еще дальше.

Она провела по нему таким же образом, и те же картины, которые я уже видел однажды, когда сидел в горном ущелье и следил за Гертрудой, снова выступили с теплыми красками жизни.

– Разве ты не понимаешь, как мучительно для меня видеть все это? Я должен признать, что я и был этим рыцарем, но зачем снова напоминать мне обо всем этом?

– Я вызвала эти картины, чтобы мы смогли кое-что узнать из них. Я бы так хотела вместе с тобой посмотреть те ступени, которые мы оставили позади.

– Возможно, ты права. Значит, мне будет дорого услышать, что ты думаешь о нашей удивительной судьбе.

– Ну, хорошо, – начала она, – однажды, когда я была простым дитем природы, ты увел меня из круга, которому я принадлежала. Ты взял меня наполовину в согласии с моей волей, наполовину против нее и увез в свой крепкий замок. Что я знала о том, какая судьба меня ожидает, когда статный рыцарь Луиджи подарил мне свое украшение и прельстил меня вскочить на седло его коня. Приключение возбуждало меня, но это длилось недолго, пока в моей груди не пробудилось своенравие. Я была дитем свободного народа, который не признавал никакого господина. Свобода была воздухом жизни, который я вдыхала, с тех пор как лежала у груди своей матери. Свобода была мне дороже жизни. Когда я увидела, как сторожили все мои шаги, как я действительно была заключенной в этом замке, которым мне мечталось обладать и править, то в груди бедной Цении родилась ненависть. Да, я думаю, что скорее это была утрата свободы, чем обида, которой я подверглась, когда другие женщины вскоре заняли мое место, которая породила в моей душе горечь, искоренить которую мне стоило позднее так много страданий. Теперь она ушла прочь, и я могу спокойно сидеть здесь и оглядываться назад на прошлое и с радостью приветствовать тебя в своем доме. Теперь я научилась ценить тебя, как своего лучшего друга.

– Спасибо за эти слова. Но не прерывай свой рассказ. Как ты убежала?

– Я подкупила часового у подъемного моста несколькими кувшинами вина, и затем одним сырым, серым, осенним утром, прежде чем в замке кто-нибудь пробудился, я вышла в широкий мир с несколькими золотыми монетами в сумке и маленьким ребенком на руках. Я была бедна и должна была перебиваться, прося милостыню. Чем это было для меня! Однако я была свободна, и у меня был мой маленький мальчик, мой Ангело, которого я страстно любила.

Я не отважилась искать свое собственное племя, но вскоре присоединилась к другому цыганскому табору и с тех пор вела скитальческую жизнь с этими детьми диких мест. Я танцевала, чтобы раздобыть хлеба для меня и моего ребенка, а когда я больше не могла танцевать, я гадала по картам знатным и бедным, это оплачивалось лучше.

Хотя мне делали много предложений, однако я не хотела выходить замуж. Свобода от всех уз – это был мой лозунг. Кроме того, в самой глубине моей души выросла ненависть ко всем мужчинам. Все мое внутреннее существо приходило в волнение, когда я думала о том, как они презирают женщин и топчут ногами. Я это почувствовала, и еще в дни своей старости могла содрогаться от гнева, когда эти мысли находили на меня.

– И все это была моя вина, это ужасно, сколько у меня на совести, – перебил я ее.

– Дорогой друг! Неужели ты думаешь, что я рассказываю все это, только чтобы упрекнуть тебя. Нет, теперь мое сердце свободно от всякого, даже малейшего чувства мести; более того, теперь я обязана тебе за то, что ты недавно сделал для меня, и сейчас я извлекаю эти картины, чтобы сделать это понятным для тебя.

– Так продолжай. Радовал ли тебя твой сын – наш сын?

– Пока он был ребенком, он был большим утешением моей жизни и сокровищем моего сердца. Он был солнечным светом на моем тернистом пути. Все мои мысли крутились вокруг него, каким он однажды будет красивым и счастливым. Но он был помесью роскоши парадных рыцарских залов и отбросов цыганских шатров, обоим он не принадлежал, или скорее он чувствовал, что его влечет к обоим, и поэтому он стал мечтателем. Однажды он получил рисовальный карандаш, и его величайшей радостью было рисовать, когда он мог получить кусок бумаги, предавшись восхищению в отношении ветви дерева или цветка.

Он не был похож ни на одного из нас. Его конечности были нежными, его волосы светлыми, цвет его кожи был белым. Он был моей гордостью, но одновременно также моим постоянным страхом, что он не останется возле меня надолго. И однажды он исчез, он сбежал, не попрощавшись со мной. Ему было тогда около 18 лет. Мой бедный Ангело! Он, наверное, знал, что я скорее воткнула бы ему в грудь кинжал, чем рассталась с ним.

– Как ты перенесла эту утрату?

– Со мной было покончено. Когда я напрасно обошла большие пространства вокруг нашего лагеря, выкрикивая его имя в чаще леса, пока мне не отказал голос, новая горечь добавилась к старой. Я замкнулась, стала неразговорчивой и вспыльчивой, и мои родичи в племени считали меня безумной. Я их не разубеждала, но была в здравом уме. Все мои мысли крутились вокруг мести. Мести тому, кто меня обманул, мести тому, кто меня покинул, мести всем мужчинам, потому что они были корнем всего зла в мире.

Да, такой я была тогда, и такой я пошла в потусторонность, где я в течение некоторого периода, которому, казалось, никогда не будет конца, вела жалкое существование. Я еще очень хорошо помню его; это время можно назвать холодно-серыми сумерками без единого солнечного луча, без единого радостного часа. Мои мысли все время утопали в ненависти и жажде мести против обоих мужчин, которые погубили мою жизнь.

В конце концов, появился добрый дух и навестил меня. Он занимался со мной и заботился обо мне, он растопил лед в моем сердце, и благодаря его посредничеству я вскоре получила более светлый приют. Теперь я была относительно счастлива, так как я могла забыть, и даже, время от времени я думала, что могу и простить. Это был тот же дух, который привел тебя сюда, преданный, сердечный Акаб, который тогда помог мне, как он с тех пор часто делал это. Он поместил меня в хорошую школу, где я научилась многому, о чем раньше не имела никакого представления.

Только теперь я заметила, какой неразвитой я была, и я трудилась неутомимо, чтобы приобрести себе знание и укрепить мои духовные силы.

– Встречала ли ты своего сына во время этого периода?

– Нет, ни его, ни тебя. Вы оба пропали, я не знаю где. Вероятно, это было намеренно, чтобы я постаралась забыть, по крайней мере, на некоторое время.

– Ты его и позже не встречала?

– Ну, потерпи еще немного, я скоро подойду к этому отрезку в моей жизни.

– Продолжай, пожалуйста. Твои слова меня так захватили, что я в величайшем напряжении. Это продолжалось долго, пока ты снова отправилась на Землю?

– Я не знаю определенно как долго, но следует полагать, что по земному исчислению это продолжалось несколько сот лет. В конце концов, меня охватила тоска по дому на Земле, и я отправилась вниз с прекраснейшими намерениями стать доброй и спокойной. Ах! Что такое намерения! Пузыри, которые лопаются при первом соприкосновении с действительностью. Намерения должны закалиться в огне испытаний, только тогда они врастают в характер и становятся едиными с нашим существом.

– Помнишь ли ты что-нибудь из твоей предпоследней земной жизни?

– Тогда я была Гертрудой. Я родилась в хороших материальных условиях. Я долго была единственным ребенком богатого и могущественного бургомистра и стала избалованной деткой, которая привыкла видеть исполненным малейшее желание. Бедная я – я плохо выдержала тяжелое испытание быть богатой. Было ли это скрытое воспоминание обо всем, чего я должна была быть лишена в предшествующей жизни, которое теперь, когда я могла утопать в роскоши, так захватило меня, что я страстно предалась обожанию золота. Или это дурное семя лежало в основе моего существа и хотело достичь полного роста, чтобы затем показать свою ничтожность. Я этого не знаю, я только знаю, что я могла удовлетворить свою страсть, и это затянуло меня в погибель.

Я искала того, кто смог бы умножить мое имущество, и я нашла тебя, богатого наследника, который в то же время был таким слабовольным, что я могла обвести тебя вокруг пальца. Одно злило меня, у меня был брат, который должен был разделить наследство со мной. По этой причине он был у меня бельмом на глазу; но с другой стороны, пока он был ребенком, я питала к нему почти материнскую нежность. Было ли это по той причине, что я была намного старше, чем он, и взяла на себя заботу о нем, когда наша мать умерла при его рождении; или это были тайные воспоминания души, которые подсознательно давали о себе знать, потому что Карл Георг, это я теперь смогла узнать, был ни кем иным, как моим Ангело из цыганских времен. Он нашел меня, чтобы быть мне помощью и опорой, но как я отплатила ему за его любовь!

– Карл Георг был нашим сыном? Как удивительно! Теперь я начинаю понимать.

– Что ты имеешь в виду?

– Почему я чувствовал, что меня к нему так притягивает, но также, почему я всегда питал по отношению к нему определенное чувство ответственности, не только сознание своей вины за совершенное по отношению к нему преступление, когда я отправил его на верную гибель, но чувство более глубокого рода. Знаешь ли ты, куда он отправился потом?

– Подожди, мы скоро снова встретим его. Нашу совместную жизнь, когда, будучи сама во власти столь многих дурных страстей, я и тебя потащила к погибели, я могу пропустить, мы оба знаем ее слишком хорошо. Тут я сварила себе горький напиток, который затем мне пришлось выпить до дна. Ты знаешь, как я, в конце концов, пала так глубоко, что лишила жизни своего отца и украла его деньги, чтобы потом иметь возможность собственноручно бушевать в необузданной свободе.

Некоторое время я была знаменитой красавицей в чужой стране, вдовой известного и уважаемого крупного коммерсанта – это был титул, под которым я выступала.

Но дорога шла под гору, от падения к падению. Ты сам видел, в какую убогость я опустилась, когда ты пришел и забрал меня.

– Да, бедная Гертруда, это ужасно, как тебе пришлось страдать.

– Что это было в сравнении с тем, что мне пришлось претерпеть в горном ущелье, наедине с самой собой. Однако эти адские муки были необходимы, чтобы склонить такой упрямый нрав, как мой.

– Но ведь потом ты была такой доброй и смиренной здесь наверху.

– Как я могла в следующей жизни снова так пасть, имеешь ты в виду? Да, в отношении этого ты пожалуй можешь удивляться. Это для меня самой было загадкой, но вероятно дело обстоит так, что намерения ненадежны. Они должны быть испытаны там, внизу, в материи, где воспоминания обо всем прошлом погашены, где каждый раз нужно начинать с самого начала, где дурные склонности, пока таковые имеются, находят себе почву, чтобы прорасти, и где они также вырастают, так что человек может их схватить и вырвать с корнем.

Таким образом, в конце концов, приготовляется хорошая питательная почва под влиянием, которое приходит свыше.

И в этот раз я отправилась к Земле с наилучшими намерениями; как я их придерживалась, ты знаешь сам. Тяга к свободе и жажда приключений еще так сидела у меня в крови, что для меня было невозможно стать тихим и кротким существом, которое подходило бы для жены непритязательного крестьянина на маленьком дворе. Так называемая артистическая жизнь с кочующей театральной труппой была мне больше по вкусу. Ведь она имела в себе нечто от цыганской жизни с ее люмпен (нищенской) роскошью, и она еще имела во мне такие глубокие корни, что там я чувствовала себя как дома. Поэтому твое первое предложение я отклонила, но когда ты пришел снова, и я увидела в этом гарантию твоей большой любви, которая была в состоянии повести меня в другое приключение, тогда я последовала за тобой, хотя не питала к тебе никаких теплых чувств.

Я также думаю, что это было намерение высших сил, свести нас теперь и дать нам возможность помочь друг другу выйти из сетей дурных последствий, в которых мы запутались из-за прежних поступков. Когда я была Гертрудой, я полагаю напротив, что мы поступили бы умнее всего, не привязываясь друг к другу. Так как мы лишь причинили друг другу зло, я своим властолюбием, ты своей слабостью, оба нашим корыстолюбием. Тогда мы еще не созрели, чтобы решить трудную задачу, которая была определена для нас. Вероятно, высшие силы распорядились, чтобы ты женился на Герде, а я должна была находиться в радиусе действия твоего влияния. Насколько иначе тогда все могло бы сложиться. Подумай, какую жену ты бы в ней приобрел, как бы ты вырос рядом с ней. Но теперь шло, как шло. Мы оба приобрели опыт дорогой ценой.

По-другому обстояло с нашей последней земной жизнью. Тут мы противостояли, оба несколько лучше вооруженные для решения конфликта, для чего нам нужно было быть связанными друг с другом, и благодаря твоему долготерпению и твоему доброму сердцу он был решен.

– Почему ты считаешь, что высшие силы в этот раз в большей мере желали нашего соединения, чем в прошлый раз?

– Для этого у меня есть совершенно особый повод, так как та, которой ты действительно принадлежишь, родилась как твоя сестра.

– Мария была? …

– Да, Мария была Гердой, твоим добрым ангелом, который всегда следует за тобой.

– Удивительно, как нити судьбы всегда сходятся.

– Да, пожалуй, ты можешь так говорить. Кажется, это закон, что те, у кого есть нечто общее друг с другом, раньше или позже там, внизу, на физическом плане сводятся. Мы тоже не были единственными старыми знакомыми, которых ты встретил в последний раз. Ты спрашивал о Карле Георге, он встретил тебя как Аксель, чтобы распространить над твоей жизнью немного солнечного света. Даже по отношению ко мне он всегда выказывал приветливость, которую поистине я не заслужила, но которая, по моему мнению, способствовала тому, чтобы смягчить мое сердце и сломить мое упрямство. Он так добр, и когда-нибудь я, наверное, найду возможность отплатить ему за все добро, которое он сделал для меня, и дать волю расположению, которое пока еще заперто в моем сердце для него.

Но тот, который с трудом может простить меня, это мой отец, которого я обворовала и убила. И он тоже был недалеко от нас во время нашей последней земной жизни. Это был твой дядя.

– В самом деле! Как предчувствие нашло на меня, пока ты тут сидела и говорила. Да, у него было много от чопорного и скупого существа старого бургомистра. Единственные, кому он выказывал немного привязанности, были Мария, и конечно Аксель, его сын из прежних времен. Тебя он терпеть не мог. Было ли это также следствием неосознанных тайных воспоминаний о прежней земной жизни?

– Почему нет, я считаю это совершенно естественным.

– Встречала ли ты его с тех пор, как пришла сюда?

– Я шла ему навстречу и делала, что могла, чтобы расположить его дружески, но он узнал меня и был все еще очень суровым по отношению ко мне. Но, наверное, и наше время придет, чтобы снова иметь возможность исправить то, что лежит между нами. Когда Мария будет призвана домой, я надеюсь сначала завоевать ее сердце. У нее антипатия против меня, что я не могу поставить ей в вину, но у нее золотое сердце, и оно легко примиряется. А затем я продумала, как вы и я могли бы помочь дяде. Пожалуй, ему еще не очень хорошо.

– Это весьма интересные подробности, которые ты раскрыла о нашем прежнем существовании. Что меня при этом наполняет величайшим удивлением, так это меткость, с которой высшие силы – как ты их называешь – я бы хотел говорить Бог – направляют все наши судьбы, так что мы сами не только имеем возможность развиваться, но также снова исправить то, в чем мы провинились перед другими, и в этом отношении каким-либо образом можем содействовать их развитию. Ты можешь еще что-то рассказать о прошлом?

– Только то, что в нашей последней жизни мы встретили одного старого кредитора, нашего кучера Ларса. Он был в команде, которая погибла вместе с «Вотаном». Вероятно, это было подсознательное чувство вины, которое побудило меня так горячо вступиться за него, когда твое терпение кончилось. И ты не должен раскаиваться в том, что исполнил мое желание. В конце концов, он все же стал порядочным человеком, и ему было относительно хорошо с тех пор как он здесь. Так мы, вероятно, сможем снова все исправить для тех, которых мы обделили. Теперь мне остается только закончить тем, с чего я начала, а именно благодарностью тебе за то, что ты меня принял, когда я пришла к тебе потерпевшей крушение и несчастной. Если бы ты тогда закрыл передо мной свою дверь, что, впрочем, представлялось очевидным и требовалось столь многими, то с исполненным ненависти сердцем и расстроенной душой я бы положила конец своей жизни и оказалась бы во мраке, еще худшем, чем тот, который был уделом Гертруды. Но теперь ты не отверг раненую, но перевязал ее раны. В то время как в своем нутре я вела самую ужасную борьбу со своим собственным гордым «Я», внешне я была отталкивающей и холодной, я не могла иначе.

Но ты всегда был добр и терпелив и, в конце концов, растопил лед вокруг моего сердца, так что прежде чем я ушла из жизни, я преодолела себя и поблагодарила тебя и смогла попросить у тебя прощения. Поэтому мой приход в наш мир был блаженством, которое я не могу описать. Много мне еще осталось испытать, я это понимаю, но я нашла мир с самой собой, и это добрая основа, на которой можно строить. Теперь ты понимаешь, какое необъятное значение ты имел для моего развития?

Она схватила обе мои руки и тепло пожала их, в то время как ее прекрасные глаза наполнились слезами.

– Ты тоже была помощью в моем развитии, – сказал я. – Что стало бы из моей слабой и мягкой натуры, если все для меня шло хорошо. Нет, это испытания и борьба укрепляют нашу волю и закаляют наш характер.

Я благодарю тебя за все и не в последнюю очередь за эти незабываемые часы примирения с прошлым.

Да, в страдании мы теперь освободились от оков, в плену у которых нас держали наши страсти, и в качестве вознаграждения за это мы оказываемся преданными друзьями.

Она еще раз пожала мне руку с добросердечием, которого я никогда не забуду.

После некоторого времени молчания она сказала мне с нежной улыбкой:

– Сейчас мы вместе прошли через прошлое. Тебе не любопытно заглянуть в будущее?

– Ты знаешь что-то и об этом?

– Я не могу утверждать, что я что-то знаю, я лишь хотела тебе сказать, что Акаб обещал мне исходатайствовать для меня милость, о которой я просила его.

– И в чем она состоит?

– В том, что в следующий раз, когда я снова пойду в мир материи, мне будет позволено стать твоей матерью.

* * *

Тут я завершаю свой рассказ с горячей благодарностью дитя своему Отцу за Его исполненное любви, никогда не отказывающее руководство через пустыню заблуждений ввысь, к светлой, прекрасной родине всех нас.

Источник: От ступени к ступени. Сообщение из потустороннего мира Оскара Буша. – Оффенбург. Издательство Альма Вольфрум. 1-е издание, 2001