СВЯТАЯ ТЕРЕЗА АВИЛЬСКАЯ
1515—1582
Кто делает упорные усилия, чтобы взойти на вершину совершенства, тот никогда не восходит на нее один, но всегда ведет за собою, как доблестный вождь, бесчисленное воинство. ( Св. Тереза Авильская )
Главное свидетельство о жизни св. Терезы дано ею самой в «Книге жизни ее» («Libro de su vida») или под другим заглавием «Моя душа» («Mi alma»). Первая рукопись «Жизни» была, вероятно, сожжена ею самой, когда один из духовников ее, прочтя книгу, нашел, что она «внушена ей диаволом» и что сама она - «бесноватая». А вторая рукопись, по доносу в «Лютеровой ереси», отправлена была в суд св. Инквизиции, где находилась около двенадцати лет. «Книга жизни моей» находится в Инквизиции», - говорит сама Тереза.
Тереза первая или одна из первых, заговорит не на школьном, мертвом, латинском языке, а на живом простонародном, старокастильском.
«В книге этой («Жизни») я говорю так просто и точно, как только могу, о том, что происходит в душе моей», – скажет св. Тереза. «Я ничего не буду говорить, о чем не знала бы по моему собственному или чужому опыту». Истина была единственной целью ее повествования, а вдохновением ее была искренность.
Жизнь Терезы в монастыре Благовещения изложена в ее автобиографии, главная часть которой написана около 1560 года, когда Терезе было 45 лет. Это не литературное произведение, но в буквальном смысле слова исповедь, которую должно было представить духовнику. Она бралась за перо лишь по приказанию духовников так же, как Фра Беато Анджелико брался за кисть. И созданные Терезой произведения должно признать не менее замечательными памятниками христианского искусства, чем дивные фрески флорентийского монастыря Сан Марко. Тереза никогда не обольщается своими способностями и бывает жестоко самокритичной: «Я всегда страдала тем, что для выражения мыслей мне надо было очень много слов». «Трудно говорить о самом внутреннем, а так как трудность эта соединяется у меня с глубоким невежеством, то я наговорю, конечно, много лишнего прежде, чем скажу то, что надо сказать. Часто, когда я беру перо в руки, у меня нет ни одной мысли в голове, и я сама не знаю, что скажу». «Но Бог делает, чтобы это хорошо было сказано». «Духу Святому себя поручаю: пусть Он сам говорит моими устами».
«Книга Жизни» и «Книга Оснований», в которой описывает она свои основания монастырей, - не только портрет души Терезы, но и портрет целой эпохи - сложного времени раскола Церкви и глубокого духовного кризиса, в котором находилась Европа.
К началу XVI столетия католическая церковь Испании пришла в состояние полного разложения. Духовенство мало заботилось о пастве, думая лишь о своем обогащении и веселом препровождении времени. Падение нравов было особенно заметно в монастырях. Нищенствующие ордена уже не соблюдали обета бедности, но предавались всем земным удовольствиям. Монашество не отрекалось более от мира, с которым оно жило в тесной связи.
Между тем в Италии с 1528 года началась настоящая реформа францисканского ордена, которая должна была возродить строгий первоначальный устав святого Франциска. Реформированные францисканцы жили в крайней бедности и занимались проповедью. Стремление к обновлению охватило также и другие монашеские ордена.
Монастырская реформа, начатая в Италии, стала вскоре вводиться также в Испании и прежде всего среди францисканцев. Душою этого дела был причисленный после к лику святых отец Педро из Алькантары, которым было основано или реформировано около 40 монастырей. Реформатор францисканцев сыграл в жизни Терезы большую роль, поддержав ее желание возродить среди кармелиток первоначальную бедность. Человек редкого сильного духа, о. Педро д'Алькантар вел суровую жизнь аскета. Его келья была так мала, что в ней нельзя было даже вытянуться. Он спал сидя и всего лишь полтора часа. Ел он только раз в три дня, а иногда целых восемь дней принимал пищи. Живя в бедности и лишениях, о. Педро достиг полного умерщвления плоти. А в доброте и приветливости испанского отшельника возродился светлый дух Франциска Ассизского.
Предпринятые католическою церковью реформы были не только средством самообороны от грозившего протестантизма, но также и результатом возрождения религиозности. Душа человека расширилась, отчего ей стало тесно в рамках беспечного Возрождения. Настроение умиротворения сменилось беспокойством и неудовлетворенностью. Легкомыслие сменилось серьезностью. Доселе опущенные взоры поднялись к небу, к великому и необъятному.
Забегая несколько вперед, отметим главные черты Терезы, связывающие с ее временем.
Тереза почти всю свою жизнь провела в смятении и тревоге. Средневековые святые, имея с детства тяготение к Богу, или отдавались Ему на служение, не уклоняясь от однажды намеченного пути, или же они переживали так называемое обращение, определенно разделяющее их жизнь на два периода мирского и религиозного настроения - Терезу с детства тянуло одновременно и к миру, и к Богу; в таком раздвоении она провела почти всю свою жизнь. Она пережила не одно обращение, но ряд обращений. Борясь между землей и небом, она также никогда не могла примирить в себе ум и чувства. С одной стороны, она почти всегда находилась в состоянии аффекта, а с другой, в ней словно жил некий зоркий наблюдатель, все замечавший, ничего не пропускавший и стремившийся все понять и все объяснить. Человек удивительно сильной воли, она считала отрешение от воли в мистическом экстазе совершеннейшим состоянием высшего блаженства. В мистическом общении сливается и смешивается божеское с человеческим, сверхчувственное с чувственным. Таково в общих чертах противоречие души святой Терезы.
На фоне эпохи католического возрождения Тереза является яркой представительницей психологического типа людей своего времени, блестящей выразительницей религиозных чувств и выдающейся деятельницей предпринятой церковью реформы. Но кроме этого чисто исторического, временного и местного, интереса личность святой Терезы представляет большой общечеловеческий интерес, так как она - исключительная по своим душевным качествам личность и гениальная писательница.
Город Авила в Старой Кастилии, «город рыцарей, город святых», как называли его, был похож на неприступную крепость. Он окружался выстроенной еще в средние века зубчатой крепостною стеной и круглыми башнями. Синяя, убеленная снегом, горная цепь Сиерра де Гредос высилась на самом краю окружавшей город выжженной равнины. У подножия холма, на котором расположилась Авила, светлела речка, то ровно, то бурно текущая по своему каменистому руслу, отражая прибрежные кустарники и скалы, снося покорно бремя мельниц и плотин. На уступах поднимающегося холма ютились маленькие домики, покрытые черепичной крышей, церкви незатейливой и простой архитектуры и громоздкие дворцы с изящными балконами и тяжелыми большими гербами над входом.
В одном из таких домов и родилась 28 марта 1515 года Тереза Санчес де Сепеда и Аумада. Отец Терезы, дон Алонсо Санчес де Сепеда, бы богатым и благородным идальго, предки которого средние века сражались с маврами. Как благочестивый, честный и редкой доброты человек, он пользовался в Авиле всеобщим уважением. «Батюшка мой был очень жалостлив к бедным и больным, а к слугам так добр, что не хотел иметь в доме своем рабов: с девочкой же рабыней одного из братьев своих, жившей у него в доме, обращался не хуже, чем с родными детьми, потому что видеть ее несвободной было ему, как он сам признавался, «невыразимо тяжело», - вспоминает Тереза. Его любимым занятием было чтение религиозных книг и исторических хроник.
Мать Терезы, донья Беатриса Аумада, происходила из одного из древнейших и благороднейших авильских родов. Донья Беатриса отличалась большой красотой, которую как будто совсем не замечала. Вела она себя удивительно скромно и еще в молодые годы одевалась просто, как пожилая женщина. Добрая и приветливая в обращении с людьми, донья Беатриса любила жить в мире фантазий, отчего нередко ее можно было застать за чтением рыцарских романов. Действительность ее мало радовала: мать большого семейства, озабоченная воспитанием детей и хозяйством, она постоянно хворала.
Шесть сыновей и три дочери было у дона Алонсо и доньи Беатрисы. Третьей, после брата своего, Родриго, родилась Тереза. Она была очень живым и подвижным ребенком. Быстро усвоив грамоту - в шесть лет она уже умела читать - зачитывалась она своей любимой книгой «Цвет святых», где наряду с жизнеописанием Христа были собраны героические жизнеописания некоторых святых, мучеников, отшельников и святых дев.
Три, в детстве ее, пророческих знамения с такой точностью совпадают с тем, что будет главным делом всей жизни ее, что это похоже на чудо. Вот первое из этих трех знамений. «Чтобы читать Жития Святых, часто уединялась она с одним из братьев своих, Родриго, которого любила больше всех, потому что он по возрасту был ей всех ближе (ей семь лет, а ему одиннадцать)», - вспоминает первый и лучший из всех жизнеописателей св. Терезы, Франческо де Рибера. Они начинали играть во что-то вроде «духовной игры»: «Есть жизнь вечная, вечная, вечная!» - говорила Тереза. А Родриго должен был в точности повторить: «Да, Тереза, вечная, вечная, вечная!» Потом маленькая девочка неумолимо продолжала: «И есть мука вечная, вечная, вечная!» - «Да, Тереза, вечная, вечная, вечная!» Оба ребенка замолкали, вместе пытаясь представить себе грозную вечность. «В муках умереть и быть в блаженстве вечно, вечно, вечно!»
«Сердце ее пламенело от повествований о муках и смерти исповедников Христовых так, что вскоре и сама она пожелала умереть, как они, чтобы такого же венца удостоиться», - пишет Рибера.
С этой целью она убедила Родриго убежать «в землю мавров». Взяв с собою немного съестных припасов, бежали они из отчего дома. Выйдя чуть свет из городских ворот у реки Ададжи, перешли через мост и продолжали путь по большой Саламанской дороге, пока не встретился им один из дядей их, ехавший на муле, и не принудил их вернуться домой, «к великой радости матери их, уже пославшей людей искать их повсюду, потому что она боялась, как бы не упали они в садовой колодец».
Маленький Родриго был так испуган гневом родителей, что извинялся тем, что его увлекла сестра, а та ни в чем не извинялась и не каялась, но восторженно и упрямо отвечала: «Я хочу увидеть Бога!».
«Лучше сломаться, чем согнуться», - это она уже тогда впервые почувствовала и этому верна будет всю жизнь.
Впрочем, в своем глубоком анализе она с предельной искренностью указывает на не вполне благие побуждения которыми она при этом руководствовалась: «Я страстно желала умереть так (то есть мученически), однако не потому, что любила Бога истинной любовью, но скорее для того, чтобы поскорее и без особого труда наслаждаться небесными благами, о которых читала в книге».
Как требовательно относилась Тереза к себе самой уже в детстве! Однако именно в этом - истоки той драмы, которая мучила ее в течение всей жизни: в те времена ее более привлекала «игра» в рай, чем любовь к Богу.
Знамение второе: «Видя, что нам невозможно умереть за Христа, мы с братом решили спасаться, как древние отшельники спасались в пустыне, и для этого начали строить из камешков в нашем саду маленькие затворы и пустыньки, - пишет Тереза. - Но сложенные камни почти тотчас распадались, и строения жалко рушились. Так всякая попытка исполнить наше желание (святой жизни) оставалась бессильной». «Время еще не пришло, когда суждено было ей, воздвигая великие и нерушимые обители, восстановить среди христианских народов святую жизнь древних пустынников», - замечает Рибера.
Между двумя путями святости - мученичеством и монашеством, действием и созерцанием - воля ее будет колебаться всю жизнь.
Третье знамение: в комнате ее, над изголовьем постели, висела картинка, изображавшая беседу Христа с Самарянкой у колодца Иакова. «Господи дай мне этой воды, чтобы мне не жаждать вовек!» - гласила надпись на картине. И глядя на Христа влюбленными глазами, все повторяла маленькая Терезина с неутомимою жаждою: «Дай мне, дай мне этой воды!» и умирала, и не могла умереть от блаженства. Что это была за жажда, поймет она уже много лет спустя, когда, читая в молитвеннике слова из Песни Песней: «Да лобзает Он меня лобзанием Уст своих, ибо ласки Его лучше вина!» - вся задрожит и с лицом, зардевшимся, как от первого поцелуя любви, подумает: «О, какая блаженная смерть в объятиях Возлюбленного!... О, приди, приди, - я Тебя желаю, умираю и не могу умереть!» И еще яснее поймет, когда Христос в видении скажет ей: «С этого дня, ты будешь супругой Моей... Я отныне не только Творец твой, Бог, но и Супруг». Этим последним великим знамением, в детстве ее, предсказан ей главный религиозный опыт всей жизни ее - Богосупружество.
«Я с благоговейной нежностью думаю о том, что Бог сразу же, с самого начала, даровал мне то, что я потом утратила по своей вине». «Господу было угодно, чтобы в моей душе с самого раннего детства запечатлелся путь истины», - пишет Тереза.
Живость воображения, унаследованная Терезой от матери, была, видимо, общим достоянием всех членов ее семьи: за исключением одного, все сыновья Беатрисы Аумады, покинув родное гнездо, отправились за поисками счастья в Новый Свет.
От отца Тереза унаследовала благочестие и жалость к бедным. Ребенком она усердно молилась и, когда могла, всегда подавала милостыню.
Религиозность раннего детства постепенно с годами гасла, уступая свое место тяготению к мирскому. Жизнеописания святых сменились рыцарскими романами, которыми так зачитывалась донья Беатриса, образы мучеников и подвижников не занимали более девочку, которую теперь увлекали смелые рыцари, странствующие по белому свету в поисках приключений.
«Матушка моя была женщина редких достоинств, - вспоминает Тереза. - Но доброго я почти ничего не перенимала от нее, а то, что в ней не было добрым, мне очень вредило. Она любила читать рыцарские книги. Это было для нее только развлечением и отдыхом... но для меня и для братьев моих - чем-то большим... Кончить все наши дела торопились мы, чтобы предаться этому чтению, а так как отец наш смотрел на него с неудовольствием, считая книги эти дурными, то мы читали их потихоньку от него... Этот маленький грех матушки незаметно ослаблял добрые чувства мои... Прячась от отца, проводила я многие часы дня и ночи за чтением и так пристрастилась к нему, что мне нужны были все новые книги, чтобы страсть мою утолить». Настолько овладели они ее воображением, что с тем же братом Родриго написала она рыцарский роман, который ходил по рукам ее родных и двоюродных братьев. Кажется, он даже пользовался большим успехом.
Кроме военных подвигов, воображение занимали и ухаживания рыцарей за прекрасными дамами. В Терезе проснулось кокетство, желание нравиться: «Я полюбила наряжаться, потому что хотела нравиться, - вспоминает Тереза. - Я очень заботилась о белизне рук моих и о прическе; не щадила также духов и всяких суетных женских украшений, на которые была большой мастерицей». «Я умела говорить с моими двоюродными братьями о том, что их занимало, выслушивать их ребяческие признания в любовных делишках... Вскоре подверглась я дурному влиянию одной, часто наш дом посещавшей, родственницы. Матушка моя, видя ее легкомыслие н угадывая зло, какое могла она мне причинить, старалась выжить ее из дому, напрасно, - столько было у нее предлогов для посещений. Общество ее было мне очень приятно... потому что она помогала мне находить развлечения, которые мне нравились». «Помнится, мне было лет четырнадцать, когда установилась наша дружеская с нею связь... Также и служанки в доме, ослепленные корыстью, помогали мне делать зло... Никакого, впрочем, смертного греха, который бы меня удалил от Бога, я не нахожу в эти юные годы жизни моей, потому что страх Божий спасал меня от него и еще больший страх нарушить законы чести». «Но этот вечный страх за честь делал всю жизнь мою непрерывною мукою. Во многом, впрочем, если только я надеялась, что оно останется тайным, я не боялась идти и против законов чести».
«Я, впрочем, не чувствовала никакого соблазна потерять честь мою... я искала только развлечения в невинных беседах. Но и это могло быть опасным для чести отца моего и братьев. Бог один спас меня в те дни от гибели». В Испании до сих пор сохранился обычай ночных бесед девушек с молодыми людьми через оконную решетку. Но, если теперь это делается совершенно открыто и никем не осуждается, то в старину приходилось говорить украдкой, чтобы не быть замеченной отцом, дядей или братом, зорко следившими за поведением опекаемой дочери, племянницы или сестры. Лишенная самостоятельности, испанка XVI и XVII столетия не имела своей личной чести, но была лишь носительницей чести тех, кому она принадлежала, кто брал на себя заботу ее сохранения. Расплата за нарушение правил чести была часто очень тяжелой, ибо решалось дело не словами, а шпагами: и в результате, он лежал убитый, а она должна была идти в монастырь. Поэтому девушки старой Испании вели беседу с большою опаской, ставя на часы верную служанку с поручением дать знать о грозящей опасности.
Беседой через решетку занялась и юная Тереза. В монотонной затворнической жизни отцовского дома эта ночная беседа была очень заманчивой. Привлекало не только желание показать себя и услышать похвалу своей красоте, но также сама опасность свидания в таинственном свете луны.
Только что начала она узнавать, что такое любовь, как узнала и что такое смерть: мать ее скончалась. «Слишком хорошо я чувствовала все, что потеряла с ней», - пишет Тереза. В этом первом великом горе своем не ищет она утешения у близких - отца, сестер, братьев; знает, что люди ей не помогут и бежит от них к Богу. «Я пошла в церковь и, пав перед изваянием Божьей Матери, со многими слезами молила Ее, чтобы Она заменила мне мать. И молитва моя была услышана: с этого дня, я никогда не обращалась к Божьей Матери без того, чтобы не почувствовать тотчас же Ее осязаемой помощи».
Но скорбь прошла, и снова стали проявляться мирские соблазны - и ночные беседы через решетку возобновились.
Вскоре на поведение дочери обратил внимание отец. Человек тихого нрава, он положил конец ночным свиданиям бесшумно и миролюбиво, отдав дочь на воспитание в монастырь. «Все это не могло быть скрытым так, чтобы не встревожить, наконец, отца моего, - пишет Тереза. Вот почему он отдал меня в монастырскую школу, и дело это совершилось в величайшей тайне». «Крайняя нежность ко мне отца и то, что я умела скрывать от него чувства мои, делали меня в глазах его менее виновной, и он сохранил ко мне всю прежнюю любовь».
«Я чувствовала в те дни смертельное отвращение к монашеству... но страдала не столько от этого, сколько от страха, чтобы не узнали, как я себя дурно вела... Может быть, только одно меня отчасти извиняло... то, что эта привязанность моя могла кончиться браком». «Я просила всех монахинь молиться, чтобы Господь, наконец, яснее открыл мне истинное призвание мое, но втайне желала, чтобы не было оно монашеством, а между тем и мысль о замужестве внушала мне страх».
Монастырская школа, в которую поместили Терезу, находилась в Августинской женской обители в г. Авиле. Как с раннего детства побеждала девочка сердца окружавших ее людей, была любимицей отца, братьев и всех слуг, так и в монастыре она стала любимицей всех монахинь, которые сразу отнеслись к ней с большим расположением и участием. Но это только немного облегчало ее состояние: «Помню, если я в эти дни видела, что одна из монахинь делала что-нибудь доброе или на молитве плакала, я мучительно завидовала ей, потому что сердце мое было так ожесточено, что все евангельское повествование о Страстях Господних я читала без единой слезинки, так что бесчувственность эта приводила меня самое в отчаяние». «Спрашивала я совета у духовника моего и у других умных людей, но все мне отвечали, что я не делаю ничего противного воле Божьей».
Благодаря доброму отношению Тереза скоро успокоилась и стала себя чувствовать хорошо. Особенно дружеские и сердечные отношения у нее сложились с доньей Марией де Бриченьо из древнего и знатного авильского рода, приставленной к спальне школьниц. «Через нее-то Господь и пожелал начать мое обращение... Мудрые и святые беседы ее начали мне нравиться... Снова возродила она во мне жажду вечности так, что мало-помалу начало уменьшаться мое отвращение к монашеству».
«В эти же дни Господь, чтобы приготовить меня к пути своему, послал мне тяжелую болезнь, которая принудила меня вернуться домой». Как только Терезе стало полегче, отец решил ее перевезти к сестре Марии де Сепеда, жившей за городом. По дороге туда заехала Тереза к дяде своему Педро д'Ортигоза, глубокому старику, после смерти жены своей ушедшему от мира, чтобы приготовиться к монашеству. «Я провела у него немного дней, но святые беседы его оставили в душе моей неизгладимый след. Истины, открывшиеся мне в детстве, снова ожили во мне. Видела я ничтожество всего и быстроту, с какою все проходит, и ужас охватывал меня при мысли, что, если бы я умерла внезапно, то не избегла бы ада. Видела я также, что единственный для меня и верный путь спасения монашество... Но, кажется, рабский страх гнал меня на этот путь больше, чем любовь... Я прочла письма св. Иеронима о монашестве и так непоколебимо решила уйти из мира, что сказала об этом отцу, и тем одним, что это сделала, я как бы уже постриглась, потому что я была так ревнива к чести слова моего, что раз я его дала - уже никакие силы в мире не могли бы меня заставить ему изменить. Но отец, сколько я ни убеждала его, не соглашался на мое пострижение. Я просила других убедить его, но и они не могли этого сделать, и все, чего они достигли, было только согласие отца, чтобы после смерти его я сделала все, что хочу. Но так как, слишком хорошо зная слабость мою, я себе не доверяла, то не захотела ждать... я убедила одного из братьев моих постричься (в Братство св. Доминика, в обители Сан-Томазо, в г. Авиле), и мы условились, что рано поутру в назначенный день он отведет меня в обитель (Благовещения), где была одна подруга моя, которую я очень любила». Так же, как семилетней девочкой бежала она с братом Родриго в землю мавров, бежит она и теперь с братом Антонио, двадцатилетнею девушкой.
«Всей душой хотела я спастись и больше ни о чем н думала... Но, когда выходила из отчего дома, мне было так тяжело, что, кажется, и в смертный час тяжелее не будет. Точно все кости ломались в теле моем... потому что не было у меня такой любви к Богу, чтобы победить мою лю6овь к отцу и прочим близким моим». «Я делала над собой бесконечное насилие... но знал о том один только Бог, потому что снаружи я казалась невозмутимо спокойной и мужественной».
3 ноября 1536 года донья Тереза Санчес де Сепеда и Аумада приняла монашество в кармелитском монастыре Благовещения в Авиле.
После года монастырской жизни она опять заболела и эта вторая болезнь была тяжелее первой. Но главная причина болезни была не в теле, как думает сама Тереза, а в душе, - в том «бесконечном над собой насилии», которое сделала она, уходя из дома, и продолжала делать в монастыре. Взяв ее оттуда, отец отвез ее в соседний городок Бечедас, где были знаменитые врачи, искусные, будто бы, в лечении таких болезней. Но они едва не залечили ее до смерти. Спас только отец, который, вырвав ее из рук их, перевез опять домой. Дня четыре пролежала она без памяти, так что ее уже причастили и читали над ней отходную, а когда приходила она ненадолго в себя, то чувствовала на веках своих капли воска, падавшие со свечей, которые подносили к лицу ее, чтобы увидеть, не умерла ли она. Вырытая для нее могила на монастырском кладбище ожидала ее в течение полутора суток, и монахини уже служили по ней заупокойные обедни. Многие, думая, что она умерла, хотели положить ее в гроб. Но снова спас ее отец, не дав похоронить ее заживо: ухо прикладывая к сердцу ее, он один слышал, как оно все еще бьется. Только на пятый день очнулась она, и, когда заговорила, то первые слова ее были жалобой, что «ее вернули к жизни оттуда, а она уже уходила, и где ей было так хорошо». Как только ей стало легче, пожелала она вернуться в обитель, и ее перенесли туда на руках. «Приняли здесь живую ту которую ожидали мертвой, но у этого живого тела вид был такой, что и мертвое казалось бы менее жалким». «Все мое тело с головы до ног было одна сплошная боль», -вспоминает Тереза.
Силы ее восстанавливались медленно. Еще три года после болезни Тереза передвигалась с трудом и чувствовала себя очень слабой.
Во время болезни сблизилась она с духовником своим, ученым-доминиканцем, молодым человеком из богатого и знатного рода, Винченцио Бароне. «Часто и подолгу мы беседовали с ним наедине... и, побуждаемый доверием, которое я внушала ему, он открыл мне душу свою и признался, что в течение семи лет находился в прелюбодейной связи с одной женщиной... В городе об этом знали все, но никто не смел его обличить». Женщина эта, желая его соблазнить, повесила ему на шею, должно быть, с колдовским заклинанием, «маленького идола», медное изваяньице, и только она это сделала, как его обуяла к ней лютая страсть.
«Жалость к нему пробудило во мне это признание, потому что он так полюбил меня, что и мне был дорог, -вспоминает Тереза. - Большею частью, я говорила с ним о Боге, и слова мои были ему полезны, но, кажется, сильнее слов была его любовь ко мне... Чтобы сделать мне удовольствие, отдал он мне изваяние, и я кинула его в реку. Как только он снял его с шеи, так точно пробудился от глубокого сна, - увидел свой грех... ужаснулся и порвал навсегда роковую цепь... Не было в чувстве его ко мне ничего порочного, но, кажется, все же могла бы и совершеннее быть чистота этого чувства, так что, если бы не присутствовала в нас постоянная мысль о Боге, мы были в большой опасности... Я, впрочем, не сомневалась, что горячие молитвы мои спасли его от вечной гибели и что небо открыть пожелал ему Господь через меня».
Женская обитель Благовещения находилась в прекрасной долине к северу от гор Авилы. Инокини Благовещения, большей частью молодые девушки из богатых и знатных семейств, жили в свое удовольствие: наряжались как придворные дамы; «носили золотые ожерелья, запястья, серьги и кольца, забывая, что умерли для мира, что монастырь есть могила и что драгоценности не пристали покойникам»,- вспоминает очевидец. Кельи были обширные и светлые, с особой для каждой монахини часовней. Гости, приходившие к ним в роскошные и уютные приемные, беседовали с ними, хотя и сквозь решетку, но свободно и весело, как в великосветских гостиных, и делали им подарки - драгоценные благовония, пряности, невиданные плоды, привозимые из новооткрытой Западной Индии; передавались и любовные записочки. А в лунные летние ночи молодые кабальеро играли на гитарах и пели серенады под окнами келий.
«Я бы посоветовала родителям, мало думающим о вечном спасении дочерей своих и отдающим их в монастыри, где все эти мирские соблазны терпятся, подумать, по крайней мере, о семейной чести своей и выдавать их лучше замуж... потому что их дурное поведение в миру открыто, а в монастырях тайно», - скажет Тереза, вспоминая эти годы жизни своей. «Бедные девушки! Молодость, чувственность и прочие соблазны диавола вовлекают их в совершенно мирскую жизнь». То же происходит и с ней самой: «Мало-помалу я начала увлекаться беседами с посещавшими обитель мирскими людьми... потому что зла никакого не видела я в этих беседах... Но однажды во время одной из них с новым посетителем... явился не плотским, а духовным очам моим Христос с таким строгим лицом, что ужас охватил меня, и я не хотела больше видеть того человека... Но диавол внушил мне... что мое видение было мнимое... К тому же, многие настаивали, чтобы я не отказывала в свиданиях такому почетному гостю и уверяли меня, что это не только не может повредить чести моей а, напротив, послужит ей на пользу, так что свидания эти возобновились и другие - тоже. Все они отравляли душу мою в течение многих лет, но ни одно из них - так, как с тем человеком, потому что я была к нему очень привязана... Но как-то раз, во время беседы с ним, я увидела, - и не только я, - увидели это и другие, бывшие там, - что к нам подползает подобное огромной жабе, но быстрее, чем жаба, двигавшееся чудовище. Я не могла понять, откуда взялось среди бела дня такое невиданное животное, и не могла не почувствовать в этом таинственного предостережения».
«Так, от рассеяния к рассеянию, от суеты к суете, от греха ко греху я дошла, наконец, до того, что мне было стыдно обращаться к Богу с молитвой: я чувствовала себя такой недостойной, что под предлогом смирения боялась молиться». «Около двадцати лет прожила она в великой сухости и никогда не желала ничего большего, потому что была так убеждена в низости своей, что считала себя недостойной возноситься душою к Богу», - вспоминает о себе Тереза в третьем лице. «Впрочем, снаружи поведение мое казалось безгрешным: я никогда не шепталась с гостями потихоньку сквозь щели монастырской ограды, или поверх ее, или в ночной темноте... потому что подвергать опасности честь обители мне казалось преступным. Но все-таки чрезмерная свобода, которой пользовались монахини, при слабости моей могла бы довести меня до ада... если бы сам Господь меня от этого не спас».
«Был у меня тогда большой недостаток: если я чувствовала, что кто-нибудь ко мне привязан, и если этот человек мне нравился, то я и сама к нему привязывалась так, что не могла уже ни о ком думать, кроме него». «Если мы любим, то нам естественно желать, чтобы и нас любили. Но, когда нам платят этой монетой, то мы замечаем, что она лишь уносимая ветром соломинка; скоро утомляться любовью нам, увы, так же естественно».
«Совесть обличала меня, а духовники оправдывали: так, один из них, когда я призналась ему в моих угрызениях, сказал мне, что, если бы я достигла и высшей степени созерцания, то беседы мои (с приходившими в обитель гостями) не могли бы мне повредить... Бедная душа моя! Когда я вспоминаю, как она лишена была всякой помощи, свободно предаваясь развлечениям и удовольствиям, которые считались дозволенными, - я не могу себя не пожалеть».
«Я провела почти двадцать лет в этом бурном море, падая и вновь поднимаясь, но поднимаясь неудачно, потому что в конце концов все время падала снова»: «это такая презренная история, что я желала бы, чтобы мои читатели ужаснулись, читая описание души, столь закоснелой и неблагодарной по отношению к Тому, Кто послал ей столько благодатных даров».
«Я - самое слабое и. презренное творение из всех людей», - признается она, и можно только догадываться, какая глубокая внутренняя драма происходила в ее душе.
Однако речь идет о драме, которая для людей, конечно, непривычна. Легко представить плотские, в сущности, банальные искушения, падения и раскаяния, но трудно представить духовную битву - подлинное сражение, где речь идет исключительно о любви к Богу. Следовательно, в ее жизни было что-то, что даже нельзя было назвать грехом (более того, некоторые исповедники успокаивали, говоря ей, что ее поведение идет на благо ближнему), однако ей это представлялось настолько серьезным, что Тереза говорила о себе: «Я была как человек, который носит в себе свою погибель». «Во мне не было целостности», «я чувствовала себя нерешительно перед необходимостью целиком предаться Богу», «мне не удавалось затвориться в себе самой, не волоча за собой всей моей суетности».
Перед лицом двух великих заповедей: заповеди любви к Богу всем сердцем и любви к ближнему - Тереза понимала, что на ее духовном пути пришло время, когда Бога нужно поставить не на первое место, но на единственное место, возлюбив Его «всем сердцем, отказавшись от всех привязанностей, от всякой другой любви, чтобы потом получить все, даже ближнего, которого надлежит возлюбить, из Его рук».
Тереза говорит о своей «безблагодатной» жизни в то время, о «жизни разрушительной», но если искать в ней то, что обычно называется «тяжкими грехами», то результат поисков разочарует. Она сама об этом предупреждает, когда пишет: «Душа моя была больна... я попала в сети тщеславия, однако не настолько, чтобы сознательно впасть в смертный грех, даже во время величайшей рассеянности... и действительно, если бы совесть подсказала мне, что со мной происходит нечто подобное, я бы ни в коем случае не осталась в таком состоянии».
Ростом она была высока и стройная, как одинокий на вершине холма кипарис, как вспоминает о ней Рибера. Царственно величавы были все ее движения; волосы, темно-коричневые с рыжеватым отливом, очень густые, цвет лица напоминал золотистую бледность Гостии на дне золотой Дароносицы; тихая улыбка тонких губ, с черною тенью усиков на верхней губе, была так обаятельна, что ее увидевший, никогда уже не мог забыть; в темных глазах была бесконечная ясность; только иногда взор их становился вдруг почти невыносимо тяжелым, как у больных падучей или близких к ней, но это лишь на миг; взор опять яснел такою детскою ангельскою ясностью, что в людям становилось от него легко на сердце и радостно. Главная же прелесть ее была в том, что мужественная сила сочеталась в ней с женственной нежностью.
Силу очарования своего хорошо знала и сама Тереза: «Чувствовала я всегда, как великую милость Божию, то, что всюду, где бы я ни была, мой вид был всем приятен». «В молодости мне говорили, что я хороша, и я этому верила».
«О, какая маленькая ножка!» - восхитился однажды кто-то из придворных ножкой Терезы.
«Смотрите же на нее хорошенько, кабальеро, - вы больше ее никогда не увидите!» - ответила она, не краснея, и с этого дня шелковая туфелька на маленькой ножке ее заменилась грубым сельским лаптем.
Было ей уже лет за сорок, когда усердный, но неискусный живописец, кармелитский монах, Хуан де ла Мизерия, начал писать с нее портрет, а когда кончил, то, взглянув на него, она воскликнула горестно: «Да простит вам Бог, брат Хуан, что вы сделали меня таким уродом!» Люди, знавшие святую Терезу, говорили, что ее личность притягивала всех к себе, как магнит железо.
Изящество, красота, приветливость и ум пленяли решительно всех, светского человека и духовного, извращенного и нравственного, молодого и пожилого. Это покоряющее очарование проявилось еще в детские годы, а впоследствии, пользуясь обаянием своей личности, Тереза в значительной степени облегчала свою деятельность. Часто случалось, что люди, бывшее ее жестокими врагами, после знакомства с нею становились пламенными ее поклонниками.
Веселая, остроумная и находчивая, Тереза бы удивительно проста в обращении с людьми, к которым она относилась очень ровно, не делая никому исключения. Она говорила со всеми с большим уважением, которое она умением себя держать всегда внушала и к себе. С особами знатными она говорила с таким сознанием собственного достоинства, что среди них сама казалась важной титулованной сеньорой. Тереза обладала большим знанием людей, отчего из нескольких слов своего собеседника она сразу догадывалась о его характере. Поэтому она умела говорить со всяким человеком на доступные ему темы.
Многие ее смятения и мучения оставались незаметными для большинства окружающих, мудрость же ее и здравые суждения, а также духовную устремленность узнали тогда многие. Ее любили и к ней тянулись люди в монастыре и за его стенами - в особенности те, кто хотел идти путем святости. Часто даже отец Терезы приезжал к ней за духовными советами, и советы эти немало ему помогали.
В 1538 году пришло известие о смерти на другом конце света, в Парагвае, любимого брата ее, Родриго, того самого, с которым в детстве мечтала она умереть за Христа в земле мавров. А в 1544 году, - ей было двадцать девять лет, - тяжело заболел ее отец. «Я ухаживала за ним, но суета мирская так удалила меня от Бога в те дни, что я была больнее душой, чем он телом», - вспоминает Тереза. «Три дня пролежал он в беспамятстве, но потом, придя в сознание, сохранил его до конца».
«Помните, дети мои, что все проходит», - говорил он, умирая. Эти простые и как будто обыкновенные слова будут иметь для Терезы, всю ее жизнь, необычайный и все решающий смысл.
«Отошел он так тихо, что этого никто не заметил, и лежал в гробу, как спящий ангел».
В 1546 году убит был в сражении под Иньяквито брат Антонио, тот самый, которого убедила она постричься и с которым бежала из отчего дома.
Эти три смерти - три для нее пробуждения от жизни, как от глубокого сна. «Жизнь для меня сновидение, в котором движутся призраки. Я знаю, что сплю и что когда проснусь, все будет ничто». «В эти дни кто-то дал мне прочесть «Исповедь» св. Августина. «Я очень люблю его, потому что и он был таким же грешником, как я». Исповедь открыла ей глаза на то, что происходило в ней самой: «Это моя же собственная жизнь, думала я и когда читала то место, где Августин вспоминает слова, услышанные им в саду: «Возьми, читай! Возьми, читай!», мне казалось, что Господь говорит их мне самой... И долго я плакала, изнемогая от раскаяния». Тот самый духовник ее, Винченцио Бароне, которого Бог спас через нее от вечной гибели, освободив от любовных чар, заключенных в медном изваяньице, убедил ее вернуться к молитве. «Я вернулась к ней... но при свете молитвы еще яснее увидела грехи мои». Может быть, они не так велики, как это ей кажется, и она сама это знает, но от этого ей не легче, потому что и в малейшем грехе - та же природа зла, как в величайшем, и потому что вечное спасение или гибель зависит не от количества, а от качества зла. «В свете божественного Солнца душа видит в себе не только паутину больших грехов, но и пылинки малейших. Как бы ни стремилась она к совершенству, - только Солнце это озарит ее, как видит она, сколько в ней еще темного: так вода в хрустальном сосуде кажется вдали от солнца прозрачной, но только что солнечный луч осветит ее, видно, какое в ней бесчисленное множество пылинок».
Надо сделать выбор между миром и Богом, - это знает она, но знает и то, что выбора сделать не может. «Бог звал меня к Себе, но и мир тоже... и я хотела соединить две эти столь несоединимые крайности. Так проходили годы, и я удивляюсь, что могла так долго жить, не отдаваясь до конца ни тому, ни другому». «Я не находила счастья в Боге, ни в мире: горечью наполняло душу мою воспоминание о Боге, когда я была в мире, а когда был в Боге, то соблазны мира искушали меня. Это было такое борение, что я не понимаю, как я могла его вынести не говорю столько лет, а хотя бы один только месяц» «Двадцать лет я падала и подымалась, и снова падала» «В те дни, когда она еще не вся принадлежала Богу милости Его казались ей величайшим за грехи ее наказанием - вспоминает Рибера. - Мысль, что она неблагодарна Богу за такую любовь Его к ней, терзала ее и приводила в отчаяние».
Сжалившись над Терезой, один из ее духовников стал ее уверять, что сношения с миром вполне допустимы. Формально он был совершенно прав, так как общение с миром было запрещено лишь по окончании заседаний Тридентского собора. Но Тереза не могла удовлетвориться формальной правотой, в которую не укладывалась ее сложная, и глубокая религиозная жизнь. Она искала живой, внутренней правды, чувствуя, что без нее существование невозможно. «Я хотела жить, - пишет она, - так как отлично понимала, что не жила, но сражалась с тенью смерти».
Однажды, измученная и усталая, Тереза вошла в часовню, где увидела скульптурное изображение истерзанного ранами Христа, принесенное сюда по случаю праздника.
«Муки Христа за людей это изваяние изображало так живо, что как только я на Него взглянула, я была потрясена до глубины души и ощутила такую боль, такое раскаяние, вспомнив, какой неблагодарностью я заплатила Ему за такую любовь ко мне, я почувствовала вдруг, что сердце мое разрывается. Я бросилась к Его ногам, обливаясь слезами и умоляя Его даровать мне милость не оскорблять Его более, милость укрепить меня так, чтобы уже не мучила Его... И я уверена, что Он услышал молитву мою».
Что чувствовала она в ту минуту, может быть, она сама еще не понимала, как следует, и поняла только много лет спустя, когда в другом видении Христа услышала из уст Его: «Разве Я не Бог твой и разве ты не видишь, что со Мною делают люди? Если ты любишь Меня, то почему не жалеешь?»
Почти в то же время Тереза встретилась с молодым священником, который, исповедуя ее, помог ей судить себя не с точки зрения зла, которое она делала или которого не делала, но с точки зрения добра, которому она могла воспрепятствовать, противодействуя изобильному излиянию благодати Божьей.
Это было подобно новому рождению; Тереза говорит об этом как о начале «новой жизни». Она пережила глубокое обращение, которое трудно описать, но о котором можно было бы в самых простых словах сказать так: древнее противоречие между миром Божьим и человеческим, между вечностью и временем, между любовью к Господу и любовью к ближнему внезапно разрешилось, когда она непосредственно, живо, как будто с глаз ее упала пелена, осознала, что Христос - это одновременно наш Бог и наш ближний, вечность, вошедшая во время, друг, с Которым можно жить рядом, разговаривать, проводить время как с любым другим другом и лучше.
Кроме того, она поняла, что Христос - это центр, где может и должно вновь сосредоточиться все. С тех пор она безраздельно предалась молитве, понимаемой своеобразно, как стремление следовать за Христом в тайнах Его земной жизни с максимально возможным реализмом: реализмом образов и в особенности Евхаристии.
И в ее душу хлынули видения, мистические переживания, как будто действительно разорвалась та пелена, которая всегда отделяла ее от Христа.
После памятного дня в часовне, Тереза любила представлять себе Спасителя в Гефсиманском саду одиноким, опечаленным и просящим ее помощи. Ей хотелось тогда утешить Его и отереть с лица Его пот и омыть раны.
Вся любовь ее, копившаяся годами и не находившая выхода в миру, обрела, наконец, свое трепетное воплощение. «Я увидела, - пишет она, - что, будучи Богом, Он был человеком, который не пугается и слабостей людских, ибо понимает нашу несчастную природу, подвластную многим падениям из-за первородного греха».
Как к близкому и дорогому другу обращалась она к Христу. Она жаловалась Ему на свои горести и делилась радостями. Мысль о Христе зажгла в душе искру божественной любви, и душа, соединяясь с Богом в любви исполнялась спокойствия и мира. Ей казалось, что она достигла всех своих желаний, и боялась пошевельнуться, чтобы не потерять свое счастье.
На две половины разделилась жизнь ее этим первым видением Христа, или точнее первым чувством Его Присутствия». Смысл разделения определяет сама она лучше всего: «Жизнь моя кончилась - началась жизнь Бога во мне».
Сорок лет минуло ей, когда произошло это разделение. На семь лет (1555 -1562 гг.) уходит она из внешнего мира во внутренний. Время для нее останавливается: жизнь ее - как «сновидение, в котором движутся призраки».
Призраком был для св. Терезы весь внешний мир, но сама она не будет призраком для мира. Как удивились бы те, кто делает историю, - короли, папы, императоры, - если бы знали, что эта, почти никому не известная, монахиня сделала больше их всех и что их дела прейдут и рассеются, как призраки, а дело ее - никогда.
Семь восходящих ступеней Экстаза проходит она за эти семь лет.
Первая ступень - самопогружение, «сосредоточение всех душевных сил» на одной единственной мысли, единственном чувстве, единственной воле - к совершенному соединению человека с Богом. «Медленно душа погружается как бы в радостный обморок». Все не только душевные, но и телесные силы ее теснятся к Возлюбленному, как в лютую стужу озябшие люди теснятся к огню очага. И это происходит без малейшего усилия, в почти безмолвной молитве. «От этого внутреннего сосредоточения происходит такой радостный мир и покой, что, кажется, душе уже нечего желать... и даже молитва для нее ненужная усталость; душа хотела бы только любить». В этой молитве «успокоение» , «душа подобна младенцу на руках у матери, которая, играя, выжимает в рот его молоко, так что ему уже ненужно сосать груди».
Очень знаменательно, что в этом религиозном опыте св. Терезы Бог есть не только Отец, но и Мать, так же, как в опыте всех древних мистерий.
Вся религиозная практика св. Терезы и движется по этому пути - от Сына к Матери-Духу. Тереза говорит о постоянном в ее душе присутствии трех Божественных Лиц Троицы.
Есть во всем религиозном опыте христианства догмат - отвлеченная мысль о Троице, но нет или почти нет того живого чувства Трех, которое изменило бы и двигало жизнь, а в религиозном опыте св. Терезы чувство это есть в высшей степени; с него-то и начинается для нее Экстаз. «Господь дал мне уразуметь, каким образом Бог может быть в трех лицах. Он так показал мне это, что удивление было равно охватившему меня чувству утешения... И теперь, когда я думаю о Святой Троице или когда я слышу упоминание о Ней, я понимаю, каким образом три лица составляют только одного Бога, и я испытываю при этом неизреченное блаженство».
«В молитве единения душа бодрствует только для того, что от Бога, и спит для всех земных вещей и для самой себя. В то короткое время, пока длится единение, она как бы лишена всякого чувства. Если бы она даже хотела, она не могла бы ни о чем думать. Ей не надо употреблять усилий, чтобы отвлечься от мира: он умирает для нее и душа не знает, ни что она любит, ни каковы ее желания.
Она мертва для всех вещей мира и живет только в Боге... Я не знаю, остается ли она настолько живою, чтобы сохранить дыхание. Мне кажется, что нет, и что если она дышит, это происходит без ее ведома. Если бы душа и хотела понять что-нибудь, что происходит в ней, ее сознание так слабо, что не в силах было бы исполнить это... Она не видит, не слышит, не понимает все время, пока находится в единении с Богом; но это время очень кратко и кажется еще более кратким, чем оно есть на самом деле.
Бог таким образом входит в душу, что ей невозможно усомниться, что Он в ней и она в Нем. И это так сильно запечатлевается в ней, что даже если бы такое состояние и повторялось для нее несколько лет, она не могла бы забыть полученной милости, не могла бы подвергнуть сомнению ее подлинность.
Вы спросите меня, как может душа видеть и познавать, что она была в единении с Богом, если в это время она была лишена зрения и сознания? Я отвечу, что хотя она не знает ничего во время единения, но вернувшись к себе, а познает и бывшее с ней; и познает не с помощью какого-либо видения, но с помощью той уверенности, какую может даровать только Бог».
Если на первой ступени лестницы, восходящей Экстазу, - тишина перед бурею, то вторая ступень «восхищение», «исступление» - уже начало бури: «Мало-помалу все труднее становится дышать... естественная теплота тела исчезает... руки холодеют как лед, и коченеют как палки; тело остается в том положении, стоячем или коленопреклоненном, в каком застало его Восхищение, а душа погружается в блаженство». «Разум и память находятся тогда в состоянии, подобном сумасшедшему бреду: это может иметь очень дурные последствия, и с этим надо быть осторожным».
«Однажды во время молитвы я получила способность сразу постигнуть, каким образом все вещи могут быть созерцаемы в Боге и содержатся в Нем. Я видела их не в обычной форме, однако с поразительной ясностью, и вид их остался живо запечатленным в моей душе. Это одна из наиболее выдающихся милостей, дарованных мне Богом. Вид этот был до такой степени утонченный и нежный, что описать нет возможности».
Здесь же происходит и то явление или ощущение, которое известно многим святым под именем «Поднятия на воздух». «Восхищение духа увлекает за собою и тело, - вспоминает Тереза. - Душу возносит Сильнейший из сильных... с такою легкостью, с какой исполин поднял бы соломинку». «Лодочку души моей подымает как бы огромный, неистово-бушующий вал». «Все мое тело подымалось так, что уже не касалось земли... Если же Я хотела этому противиться, то чувствовала под ногами чудесную силу, подымавшую меня на воздух... и испытывала великий страх».
Чудо Поднятия так привычно святым и как естественно, что может происходить не только во время молитвы, но и в таких будничных смиренных делах, как стряпанье кушаний. «Ходит и в кухне Христос, между горшками и кастрюльками», - скажет Тереза. Может быть, от тех самых монахинь, которые своими глазами видели чудо Поднятия Терезы, слышал Рибера этот детски-просто душный и милый рассказ: «Будучи уже игуменьей в обители св. Иосифа, в г. Авиле, стряпала однажды мать Тереза на кухне для сестер новое лакомое блюдо из яиц и рыбы... когда несколько монахинь, войдя в кухню, увидели, что она поднялась на воздух, держа в руках сковородку так крепко, что ее нельзя было вынуть из рук».
Где происходит чудо Поднятий, - только ли во внутренней действительности или во внешней, - остается неизвестным для нее самой: «Этого я сама не понимаю», - признается она.
Третья ступень Экстаза - мука желаний - главный источник боли и болезни для всех, кто ищет Экстаза.
Вдруг возникает желание в душе, возносящее ее над нею самой и надо всем творением... Бог уединяет ее в такой бесконечной пустыне, что она не находит в ней, сколько бы ни искала, ни одного близкого ей существа... и, если бы даже могла найти, не захотела бы, потому что все ее желания - умереть в этой пустыне. «Вдруг овладевает мной такая любовь к Богу, что я умираю от желания соединиться с Ним... и кричу, и зову Его к себе... Мука эта такая сладостная, что я не хочу, чтоб она когда-либо кончилась, происходит от желания умереть и от мысли, что избавить меня от муки не могло бы ничего, кроме смерти, но что убить себя мне не дозволено». «В эти минуты, душа - как повешенный, который, чувствуя веревку на шее, задыхается».
«К Богу стремится душа, но вместе с тем, чувствует, что ей невозможно обладать Богом, не умерев, а так как самоубийство не дозволено, то она умирает от желания умереть, чувствуя себя, как бы висящею между землей небом, и не зная, что ей делать. Бог иногда чудесным и невыразимым способом дает ей некоторое о Себе познание только для того, чтобы поняла, чего лишена вдали от Бога. Нет на земле большей муки, чем эта».
Четвертая ступень экстаза - видения Христа.
Сначала - чувство сверхъестественного Присутствия, которое так хорошо было знакомо первохристианским векам: «Вдруг чувствуем около себя Христа, не видя Его плотскими очами, ни даже духовными». «Чувствовала она, что Христос находится около нее, справа, - вспоминает о себе Тереза в третьем лице. - Но чувство это было совсем иное, чем то, по которому люди, не видя, угадывают чье-либо присутствие. Было оно так тонко, что выразить его нельзя никакими словами, и, вместе с тем, несомненнее всех других чувств: те могут обманывать, а это - не может».
«Мне кажется, что Иисус всегда идет рядом со мной... Я ясно чувствовала, что... Он видит то, что я делаю, и я никогда - достаточно было немножко сосредоточиться или не быть очень рассеянной - не могла забыть, что Он рядом со мной».
«В самом начале ничего не видела она и не понимала... и в сильной тревоге признавалась в этом однажды духовнику своему». «Если вы ничего не видите, то как же знаете, что это Христос?» - спросил он ее. «Не знаю как, - ответила она. - Знаю только, что слышу голос Христа, что это не может быть самообман и что я не сомневаюсь в Его присутствии, особенно, когда Он мне говорит: «Не бойся, - это Я».
Все ее видения, как и сама она утверждает, - «не внешние, а внутренние». «Плотскими очами я никогда ничего не видела, а видела только духовными... Но признаюсь, что хотела бы увидеть и плотскими, чтобы духовник мой не мог сказать, что все мои видения лишь мнимые».
Первое явление после невидимого Присутствия - Свет.
«Блеск ослепляющий, белизна сладчайшая», - вспоминает Тереза. «Солнечный свет перед этим так темен, что и глаз на него открывать не хотелось бы... Разница между этими двумя светами такая же, как между прозрачнейшей, по хрусталю текущей, солнце отражающей водой и темнейшей, по темной земле, под темным небом текущей. Да и вовсе не похож этот божественный Свет на солнечный; естественным кажется только он один, а солнечный - искусственным... И так внезапно являет его Господь, что если бы надо было только открыть глаза, чтобы увидеть его, мы не успели бы; но все равно, открыты глаза или закрыты, если только угодно Господу, чтобы мы увидели тот Свет... Я это знаю по многим опытам».
После Света - Голос: «Душу зовет Возлюбленный таким пронзительным свистом, что нельзя этого не услышать, - вспоминает Тереза. - Этот зов действует на душу так, что она изнемогает от желания, но не знает, о чем просить, потому что с нею Бог, а большего счастия могла ли бы она пожелать?»
Пятая ступень ее Экстазов - Видение. «Этого видения душа не ждет и не думает вовсе о нем, вдруг оно является ей, сначала устрашая великим, а потом успокаивая миром, столь же великим». Тереза видит Иисуса почти всегда «в прославленном Теле». «Солнцу подобен Он, покрытому чем-то прозрачным, как алмаз. Ткань Его одежды, как тончайший батист». «Однажды, когда я молилась, угодно Ему было показать мне руки свои... Их красота была такова, что не могу ее выразить никакими словами... А немного дней спустя, я увидела и божественное Лицо Его». «Эти внутренние видения мгновенны, как молния... но остаются неизгладимо запечатленными в душе, хотя в эти кратчайшие мгновения так же невозможно смотреть на Лицо Христа как на солнце». «Что бы мы ни делали, чтобы увидеть Его - все бесполезно, и даже стоит только пожелать увидеть что-нибудь яснее, чтобы все видение исчезло... Страстно иногда хотелось мне увидеть, какого цвета и очертания глаза Его... но я никогда не могла их увидеть. Правда, я часто замечала, что Он смотрит на меня с невыразимою нежностью, но сила этого взгляда была такова, что я не могла его вынести».
После Видения - Слова, самые простые, самые глубокие. «Это я сам, не бойся!» - слышит она слова. «Когда однажды ей казалось, что Христос покинул ее, она услышала голос Его, говоривший из глубины сердца ее: «Я - с тобой, но хочу, чтобы ты видела, каково тебе без Меня».
Главное в видениях Терезы - бесконечная любовь ее ко Христу. «Представьте себе человека, любящего так, что он не может ни минуты обойтись без любимого. Но и такая любовь меньше моей любви ко Христу». Только такая любовь к Нему и могла ей дать такое проникновение в душу Его, как это: «До креста, явил Он (в Гефсимании) немощь свою человеческую, а на кресте, когда поглощен был бездной страданий, являет только свою божественную; до креста жалуется ученикам, а на кресте, умирая жесточайшею смертью, не жалуется даже Матери своей». Или еще такое прикосновение, как это: «Матери своей, хотя бы об этом ничего не сказано в Евангелии, должен был Иисус, по Воскресении, явиться первой, потому что Она страдала у креста больше всех».
Разума человеческого стоит лишиться, чтобы приобресть мудрость Божию, но чтобы оказаться в человеческом безумии - не стоит. «Разумом должно обуздывать эти исступленные порывы, потому что в них может быть и чувственность». В этом (несказанно-блаженном соединении души с Богом) и тело немного участвует», - признается Тереза и прибавляет: «Нет, тело в этом очень много участвует».
В этот период часто мучили Терезу и злые духи. Однажды она увидела дьявола в образе отвратительного негритенка, злобно на нее рычавшего. Другой раз дьявол сел на молитвенник, но, окропленный святой водой, быстро скрылся. Иногда злые духи нападали на Терезу, которую тогда защищал окружавший ее большой свет. Но, по ее собственному признанию, она имела еще более страшного врага в лице своих духовников. «Без сомнения, - писала она, - я боюсь более людей, боящихся дьявола, чем его самого, ибо дьявол не может ничего мне сделать, а люди, в особенности, если они духовники, очень беспокоят».
А духовники, действительно, безжалостно мучили душу Терезы. Не понимая ее переживаний, они объявили святую одержимой нечистой силой и приказали ей отгонять высокие видения непристойным знаком, что приводило монахиню в отчаяние. Она не сомневалась, что имеет дело с Богом, и вместе с тем не могла не подчиниться данному приказу. Ей было невыразимо тяжело, вспоминать вынесенные Христом оскорбления, прибавлять к этому числу еще новые. Неуверенная в себе и относившаяся с большим уважением к учености своих духовных руководителей, Тереза, наконец, и сама стала сомневаться в своих переживаниях и подозревать в них нехорошее. Мысль о возможности быть обманутой дьяволом наполняла душу скорбью.
Когда измученной Терезе стали изменять силы, св. Франциск из Борхи и св. Педро д'Алькантар решительно вступились за нее, заявив, что она в своих мистических переживаниях имеет дело исключительно с Богом, отчего о дьяволе не может быть никакой речи. Так как оба подвижника пользовались большим авторитетом, то духовники прекратили свои преследования.
Впоследствии и сама Тереза научилась распознавать свои видения. Она писала: «Как дурной сон не освежает, но еще более утомляет голову, так и некоторые создания воображения только обессиливают душу. Вместо обогащения души - они вселяют в нее одно томление и отвращение, тогда как истинно небесное видение дает несказанные духовные сокровища и чудотворное оживление телесных сил. Я привожу эти рассуждения для тех, кто осуждает меня, говоря, что мои видения - дело Врага человеческого или игра моего воображения... Я могла бы показать им те богатства, какими Божья длань одарила меня: они мое подлинное достояние. Все, знающие меня, видят, как я изменилась. Мой исповедник сам подтверждает это. Перемена, произошедшая во мне, явственна для людских глаз; она не скрыта в глубине, но сияет ослепительны светом. Я не могу поверить, что Сатана, - если он виновник всего этого, - прибегал с целью погубить меня и низвергнуть в ад, к средствам столь противоречащим его намерениям; к искоренению моих пороков, к преисполнению меня мужеством и иными добродетелями. Ибо я ясно вижу, что хотя бы одного из этих видений достаточно для того, чтобы обогатить меня всеми этими сокровищами».
Седьмая, высшая точка постижения, точка Экстаза открылась ей, когда Христос в видении сказал ей: «С этого дня ты будешь супругой Моей... Я отныне не только Творец твой, Бог, но и Супруг».
«Часто Он (Христос) мне говорит: «Отныне Я - твой, и ты - Моя!..» Эти ласки Бога моего погружают меня в несказанное смущение». В ласках этих - «боль и наслаждение вместе». «Это рана сладчайшая».
Экстаз Богосупружества, главного религиозного переживания св. Терезы, и ее предчувствие, что мир погибнет от разделения Церквей и что человечество может спастись только Соединением Церквей, являются откровениями глубокого общечеловеческого значения.
Сила экстаза, чья высшая точка есть Богосупружествс - сила не только внутренняя, личная, движущая каждого человека в отдельности, но и внешняя, общественная, движущая целые народы, а может быть и все человечество. Это понимала и св. Тереза, когда переключила силу эксгаза из личного порядка в общественный, «социальный»: «Благо душе, познавшей истину в Боге».
В Богосупружестве совершается такое внутреннее соединение Существа Божьего с человеческим, что каждое из них как бы становится Богом, хотя ни то, ни другое не изменяет природы своей. Тереза лично пережила брачное соединение человека с Богом, которое есть «нечто не только духовное, но и плотское, потому что есть величайшее явление человеческой Личности, а Личность - весь человек, с духом и плотью».
Та обитель Благовещения, где Тереза провела тридцать лет - первую сознательную половину жизни своей, принадлежала к монашескому Братству Кармеля. Братство это, кажется, не только по своему, но и по общему, Церковному преданию, было древнейшим изо всех монашеских Братств.
К Братству Кармеля влекут ее три общих воли. Первая воля - к совершенству. «Если хочешь быть совершенным... следуй за Мною» - это «опечалившее» и устрашившее «богатого юношу» - все человечество - слово Господне Тереза услышала так, как никто. Воля ее – цель всей Реформы - та, чтобы древний, суровый устав Кармеля был восстановлен в совершенстве, безо всякого смягчения», чтобы среднее в христианстве снова сделалось крайним, легкое - трудным, тупое - острым, теплое -ледяным или огненным.
Вторая воля Терезы, общая с Братством Кармеля, - воля к действию. Братством пользуется она для того, чтобы переключить внутреннее на внешнее, созерцание на Действие. «Когда я читаю в Житиях Святых, как они обращали людей ко Христу, то завидую этому больше, чем всем подвигам мучеников, потому что к этому призвал меня Господь». «Страшно подумать, как усиливается эта Проклятая ересь... и сколько душ приобретает диавол». «В эти дни узнала я... что Франция опустошается Лютеровой ересью... и как будто я что-нибудь могла или что-нибудь значила - плакала я с Господом моим и молила Его помочь людям в столь великом бедствии. Тысячу жизней отдала бы я с радостью только бы спасти хоть одну из этих погибших душ. Н грешная и слабая женщина, я не могу служить дед' Господню, как того хотела бы. Тогда овладело мною и все еще владеет - желание, чтобы, если у Господа так много врагов и так мало друзей, то по крайней мере, эти друзья были настоящими. И я решила сделать то малое что могла, следуя евангельскому учению во всем его совершенстве». «Что касается веры, я чувствую себя сильнее, чем когда-либо, и, кажется, не побоялась бы выступить одна перед целым сборищем лютеран, чтобы доказать, что они заблуждаются».
«Весь мир - в огне пожара». «С ересью пытались бороться силой оружия, но тщетно, потому что никакие человеческие силы этого пожара угасить не могут... Помощи следует ждать не от государственной власти, а от церковной». Цель Реформы и заключается для Терезы в том, чтобы сделать Кармель орудием этого спасения мира и Церкви.
Третья воля Терезы, общая с Братством Кармеля, - воля к Экстазу. Братством пользуется она, чтобы переключить Экстаз из порядка личного в порядок общественный.
«Часть души, слабая и изнуренная страшными муками до наступления экстаза, выходит из него с обновленным здоровьем, рвущаяся к деятельности... словно Господь желает, чтобы и тело, покорившееся желаниям души, разделило ее счастье... После подобной милости душа достигает такой высокой степени мужества, что если бы в этот момент понадобилось отдать свое тело на растерзание ради славы Господней, это принесло бы ей только чувство радости. В такие минуты мы даем обеты, принимаем героические решения, в нас зарождаются возвышенные желания... Какая власть может сравниться с властью души, которая с высочайшей вершины, на какую вознес ее Господь, взирает на все лежащие у ее ног мирские блага и не чувствует себя плененной ни одним из них. Как стыдится она своих прежних привязанностей! Как дивится своей прежней слепоте! Какое глубокое сострадание она чувствует к тому, кого она видит еще находящимся во мраке! Она скорбит, что была чувствительна к славе и почестям, и о том заблуждении, которое заставляло ее считать славой и почестями все то, чему мир давал это название. Теперь она видит в земной славе только одну беспредельную ложь, жертвой которой является весь мир. Она постигает, озаренная горним светом, что в истинной славе нет ничего лживого, и что для постоянной верности этой славе необходимо оказывать почтение всему заслуживающему почтения, и считать ничтожным, или даже менее, чем ничтожным, все преходящее и неугодное Богу... Она смеется, когда видит, что люди молитвы заботятся о почестях, которые она теперь презирает глубины души. Эти люди уверены, что такого поведения требует от них достоинство их сана, и убеждены, что это делает их более полезными для других. Но просветленная душа знает, что пренебрегая достоинством сана из чистой любви к Господу, они в один день сделали бы больше добра, чем могут сделать в десять лет, поддерживая это достоинство... Она смеется сама над собой, что было время, когда деньги имели для нее ценность, когда она стремилась к их приобретению... О, если бы только люди могли согласиться смотреть на деньги, как на бесполезный сор, - какая гармония воцарилась бы тогда в мире! С какой дружеской приязнью стали бы мы обходиться друг с другом, если бы стремление к славе и деньгам исчезло из этого мира. Я лично чувствую, что это было бы лекарством от всех наших болезней».
«Мне часто казалось, что я подобна человеку, обладающему великим сокровищем и желающему поделиться им со всеми».
«Благо душе, познавшей истину в Боге. О, как необходимо это познание людям, стоящим у власти! Насколько бы оно должно быть дороже для них, чем обладание великими царствами! Какой порядок установился бы тогда в государстве, и сколько бедствий было бы избегнуто! Кто знает эту истину, тот не жалеет для нее ни жизни, ни чести. О, как это нужно для тех, кто призван… вести народы... Чтобы сделать только один шаг в деле веры и просветить заблуждающихся только одним лучом света, они должны были бы пожертвовать тысячам царств, потому что приобрели бы этою жертвою Царство, которому не будет конца... О, если бы я могла это сказать в лицо государям! Я умираю от того, что не могу этого сделать... Боже мой, я отказалась бы от всех милостей Твоих, если бы только могла передать их людям власти!»
В Братство Кармеля, первое из всех монашеских Братств на Западе, начали вступать женщины. «Господи, - скажет Тереза, - когда Ты жил на земле, то женщин не презирал, потому что находил у них столько же любви к Тебе и больше веры, чем у мужчин». Это было тогда, и снова будет в Кармеле... Мир спасет Вечная Женственность - это поняла и сделала Тереза как, может быть, никто из святых.
Спокойная и сытая жизнь монастыря, не наполненная действием самоотречения и служения Богу, не могла удовлетворить душу Терезы. Не только у нее, но и у некоторых других монахинь, стремящихся к еще не оформившемуся идеалу, появлялись неясные поначалу мечты об уединенной и суровой жизни аскетов, близкой к жизни древних отшельников. Жить по первоначальным правилам кармелитского ордена - вот идеал и устремление Терезы и нескольких ее сподвижниц. Благочестивая донья Гиомар предложила свои услуги по устройству новой обители. Вместе с доминиканцем Ибаньесом они начали хлопотать о разрешении в римской курии. Постепенно вести об этом плане распространились и в монастыре Благовещения, и в самом городе. Тереза стала мишенью для упреков и осуждений. Монахини обвиняли ее в том, она считает себя лучше всех и разыгрывает святую и угрожали ей инквизицией.
«Как только узнали в городе о нашем намерении, как поднялось жестокое на нас гонение», - вспоминает Тереза. Не было в городе почти никого даже из благочестивых людей, кто не считал бы нашего замысла величайшим безумием». «Все эти разговоры о новой обители только пустые бредни!» - решили благоразумные люди. И «ропот усилился... Жаловались и наши благовещенские сестры, что я их осрамила, говоря, будто бы они живут не так, как следует монахиням». «Что мешает ей, - говорили они, - вести и в нашей обители такую же святую жизнь, какую ведут в ней столько сестер, лучших, нежели она?» «Некоторые даже полагали, что надо бы посадить ее в тюрьму, а может быть, и выдать св. Инквизиции».
Людям помогали и бесы. Только что выстроенная за ночь стена новой обители рухнула так внезапно, что задавила до смерти пятилетнего мальчика, Терезиного племянника, Гонзальво. Его возвращение к жизни Терезой сочли не иначе как чудом воскрешения. Каменщики, воздвигавшие стену, были так искусны и честны, что Тереза была уверена, что обвал стены есть дело бесов. Как только узнали об этом в городе, так все возликовали, потому что увидели в этом явное знамение гнева Божия.
«В то же время диавол, - вспоминает Тереза, - открыл людям, что были у меня видения и откровения об этом деле, и когда по городу пошли о том слухи, то многие (даже дружески ко мне расположенные люди) начали меня остерегать, что может быть сделан на меня донос Инквизиции. Но это показалось мне смешным, потому что я была слишком уверена, что отдала бы тысячу жизней не только за веру, но и за малейший из обрядов Церкви».
Сам провинциал, главный начальник Кармеля Старой Кастилии, о. Аджело де Салазар, сначала согласившийся на основание новой обители, вдруг испугался так, что взял свое согласие обратно, потому что «слишком трудным казалось ему идти одному против всех». «Но Бог даровал мне великую милость всем этим вовсе не тревожиться, - вспоминает Тереза, - так что я, отказавшись от этого дела так легко и радостно, как будто оно мне ничего не стоило, осталась в прежней обители Благовещения, спокойная и счастливая, потому что была уверена, что дело это совершится, хотя я и не знала, когда и как». «Месяцев пять я ничего не говорила об этом и не делала... а по прошествии этого времени начал Господь побуждать меня возобновить дело мое и велел мне сказать... духовникам моим, чтобы они не отклоняли меня от него... Так я и сделала... и они мне позволили снова приняться за дело». «В глубочайшей тайне попросила я одну из моих сестер (Жуану де Аумада), которая жила за городом, купить для меня дом и устроить его, как будто для себя самой... Трудно поверить, чего мне стоило достать денег, найти дом, выторговать цену и устроить его как следует. Все это лежало на мне одной... Дом казался мне таким маленьким, что я отчаялась устроить в нем обитель и решила купить другой, соседний дом, тоже маленький, чтобы устроить в нем церковь, но у меня не было для этого денег, и я не знала, где их достать. Но однажды, после Причастия, Господь сказал мне: «Не велел ли Я тебе устроиться в этом доме, как можешь?» И потом прибавил: «О, человеческая алчность, все-то ты боишься, что земли тебе не хватит, а сколько раз Я спал и на голой земле, не имея где преклонить голову!» Страшно испуганная этим упреком, я со всех ног побежала в тот маленький домик, взяла план его и, убедившись, что можно в нем устроить обитель, уже не думала покупать соседний дом, а устроила этот, как могла, очень бедно и грубо, - только бы жить».
24 августа 1562 года был освещен новый монастырь св Иосифа, и четыре монахини приняли пострижение. Тереза была безмерно счастлива тем, что жила «с такими святыми и чистыми душами, которые желают лишь служить Господу и прославлять Его... Он доставлял нам все необходимое, хотя мы не просили об этом, а когда по Его попущению мы оставались без необходимого - что случалось довольно редко - еще сильнее была наша радость».
Это первые слова книги «Оснований», в первых главах которой Тереза собирает «цветочки» кармелитской духовности, похожие на францисканские.
«Можно сказать, что все это дело совершил блаженный Педро д'Алькантар», - вспоминает Тереза. В самые черные дни гонений, когда все были против нее, только один о.Педро, из нищих братиев св. Франциска, глубокий старик, «с таким иссохшим телом, что члены его были подобны корням старого дерева», и с сердцем невинным, как у ребенка, был за нее, потому что верил, что в деле Реформы она продолжает путь св. Франциска. И что засвидетельствовал о. Педро на земле, засвидетельствовано и на небе св. Кларой, ученицей Франциска. «В день ее, когда я шла в церковь причаститься, явившись в лучезарном сиянии, она повелела мне продолжить это дело обещала помощь свою».
Так как в новой обители я хотела жить в строгом заключении, в совершенной бедности и в непрестанной молитве, то не слишком надеялась найти для такой много совершенных душ. Но сестры понесли иго свое с такою великою радостью, что считали себя недостойными столь святого убежища». «Однажды Господь на молитве сказал мне, что эта обитель для Него рай сладостей и что Он выбрал те души, которые хотел в нее привлечь».
А между тем, в городе росло возмущение против Терезы, так что о. провинциал вынужден был, наконец, призвать ее к себе на суд. Но она отвечала ему на все обвинения так разумно, спокойно и просто, что он понял что судить ее не за что, и отпустил с миром.
«Два-три дня спустя собрались для совещания корреджидор, эшевены, члены Соборного Капитула и постановили единогласно, что так как новая обитель вредна для общего блага... то ее должно немедленно разрушить». Корреджидор потребовал, чтобы сестры - их было всего четыре - тотчас покинули обитель, и грозил, если они этого не сделают, выломать двери, чтобы войти силой. Но сестры ответили ему, что, имея законного начальника, они будут ждать его приказаний, и не вышли из обители, а выломать дверей он не посмел.
«Было и в простом народе такое волнение, - вспоминает Тереза, - что больше ни о чем не говорили, как об этом деле, и все меня осуждали, одни, обращаясь с жалобами к о. провинциалу, а другие - к сестрам благовещенской обители». Так, из-за четырех бедных монахинь, которые молились и постились в маленьком домике, казалось, что вражеское нашествие постигло город и что ему угрожает скорая и неминуемая гибель. Может быть, авильские граждане и не совсем ошибались, когда смутно чувствовал в деле Реформы какой-то новый, страшный и непонятный бунт против государства и Церкви: если бы дело это совершилось, как следует и как того хотела Тереза, то может быть, спокойному благополучию не только авильских граждан наступил бы скорый и страшный конец.
Видя, что с пятью монахинями ему одному не справиться, город Авила перенес это дело в Королевский Совет. «И началась великая тяжба, - вспоминает Тереза. - Посланы были ко двору выборные от города: должно было и нам выслать своих, но для этого у нас не было денег, и я не знала, что делать». Страсти накалились настолько, что сама Тереза была заключена в монастырский затвор в обители Благовещения, где ей и пришлось почти полгода дожидаться окончательного решения суда.
«Господи, - молилась она - эта обитель - Твоя. Для Тебя она построена, и теперь, когда никто ничего для нее не делает, Ты сам сделай все!»
В эти дни христианнейший король Филипп II, страшный «эскуриальский паук», уже ткал свою паутину, в которой суждено было запутаться, как мухе, совести всего христианского мира. Славился король своим благочестием недаром: тридцать пять тысяч костров, на которых горели еретики в Нидерландах, свидетельствовали миру об этом благочестии.
«Как мог ты меня, рыцарь - рыцаря, предать в руки этих монахов?» - спросил однажды короля, проходя мимо него на костер, один из тридцати осужденных еретиков в Валладолиде.
«Если бы и родной сын мой был таким еретиком, как ты, я подложил бы дров в его костер!» - ответил король.
В мрачном дворце Эскуриала он жил как монах, в таком уединении, что народ почти никогда не видел лица его. Месяцами ждали послы великих держав свидания с королем, а нищие монахи, если только молва провозглашала их святость, могли видеть его, когда угодно. «Людям порядочным нет к нему доступа, а вшивую братию ласкает!» - негодовали придворные.
Бывший духовник Терезы, о. Гаспар Даза, святой рыцарь г. Авилы, Франческо де Сальчедо и многие другие духовные и светские люди заступились за нее в Королевском Совете. Столько наслышался король о новой великой святой в г. Авиле, яснейшей донье Терезе де Аумада, что просил ее молиться за себя и за королевство свое точно так же, как некогда мать его, императрица Изабелла просила молитв у Магдалины Креста. И понятно, что узнав о буре гонений, воздвигнутых на Терезу и на великое дело Реформы, король их защитил и что одного мановения руки его было достаточно, чтобы сделалась, как некогда на Геннисаретском озере, «великая тишина» после бури.
В то же время получено было разрешение от папы Пия IV основать новую женскую обитель св. Иосифа в г. Авиле, и «городские власти наконец решили, что, если только обитель будет иметь доход, то они оставят ее в покое».
«Думала и я, - вспоминает Тереза, - что большого зла не будет для обители иметь доход, пока вся эта смута не кончится, - с тем, чтобы потом от него отказаться, и даже мне иногда казалось, что такова и воля самого Господа». «Жили мы прежде милостыней, и многого труда мне стоило получить на то разрешение св. Отца, чтобы нас не принуждали жить на доход, нарушая обет нищеты».
Тереза была, наконец, освобождена. Вернувшись в свой монастырь св. Иосифа, она увидела самого Христа, возложившего на ее голову корону в благодарность за все пережитое ради Него. Так кончились испытания Терезы, связанные с основанием первого монастыря.