СВЕДЕНБОРГ, МЕДИУМЫ И ПУСТЫННЫЕ МЕСТА [1]
Уильям Батлер Йейтс (1865 – 1939) – ирландский поэт, драматург и прозаик, визионер и мистик, вдохновитель культурного движения «Ирландское возрождение»; один из крупнейших поэтов XX века, лауреат Нобелевской премии по литературе (1923).
Еще во время учебы в художественном училище у Йейтса зародился интерес к мистицизму и оккультизму. Он искал истину в Каббале, увлекался восточными религиями, спиритическими сеансами, гаданиями на картах Таро. В 1885 году он принял участие в организации Дублинского Герметического Ордена, он верит в учение Пифагора об инкарнации души. Поэт был знаком с Еленой Блаватской и некоторое время даже был членом Теософского Общества. Он перевел работы Эмануэля Сведенборга и Упанишады. Тема мистики прошла через всё его творчество. И многие критики утверждают, что постичь его поэзию можно только полностью окунувшись в его духовный мир, чувствуя его идеалы и романтический настрой. Уильям Йейтс не отделял свою жизнь от своих стихов, от своего творчества.
Главная философская книга-трактат Йейтса родилась благодаря сеансам «автоматического письма», когда ему была «надиктована» теория круговращения человеческой души и истории. Трактат рассказывает о цикличности и эволюции человеческой души, о ее перевоплощениях и ее эволюции.В нем его философское и жизненное кредо.
I
Лет пятнадцать тому назад я много болел и потому не мог работать, и леди Грегори (начавшая в ту пору собирать предания для данной книги) взяла меня с собой в поездку по хуторам, а потом, когда я уже снова взялся за работу, продолжала в одиночку пополнять это собрание – пока оно не выросло в ценнейшую – насколько мне известно – книгу такого рода. Если не считать того, что однажды, услыхав рассказ о «битве друзей» на Аранских островах, я догадался, что это, возможно, облеченное в легенду прощание с умершим, – леди Грегори не руководствовалась никакими моими теориями, а просто передавала все как есть, под конец дня записывая каждую историю на местном диалекте. Именно в эту пору она главным образом и обрела знание всех тех словечек, которые придают ее маленьким комедиям на темы деревенской жизни особую прелесть и занимательность. Пока перед нами разворачивалась эта древняя система верований, открывая нежданные негаданные возможности и вероятия, мы как будто переселились в мир грез, и однажды, когда мы повстречались со стариком в лесу, леди Грегори обронила: «Быть может, этому старику ведома тайна веков».
Я заметил множество аналогий в современном спиритизме и занялся более пристальным их сопоставлением, впервые зачастив на спиритические сеансы и взявшись читать авторов самого разного толка, каких мне удалось отыскать на английском и французском языках. Я находил немало волнующего, когда забирался на чердачный этаж какого-нибудь дома в Сохо или Холлуэе[2] и, уплатив шиллинг, стоя в толпе горничных, ожидал услышать слова премудрости из уст какого-нибудь старого толстяка-медиума. Это поистине захватывающая драма, хотя, если мои читатели примутся гнаться за ней, то наверняка все испортят, ибо серьезность и простота этого действа требует ото всех – или почти всех – твердой веры в то, что умершие близкие находятся где-то рядом.
Я ходил туда не ради свидетельств такого рода, какие показались бы ценными для Общества психических исследований, – не более чем стал бы выискивать их в Голуэе или на Аранских островах. Я лишь сравнивал одну форму верований с другой – и, как Парацельс, утверждавший, что набрался своих познаний от повитухи и висельных дел мастера, я обнаруживал в этом особую философию. Когда я пребывал в полном одиночестве в своей комнате, со мной происходило нечто, убеждавшее меня в том, что существуют некие потайные духи, способные предостерегать и увещевать нас, и – как сказал Анатоль Франс – если веришь в то, что Дьявол разгуливает по улицам Лиссабона, то нетрудно поверить и в то, что ему под силу протянуть руку через реку и зажечь сигарку Дон-Жуану. И все же я не думаю, что слишком легко поддавался внушению, ибо я знаю, что мы творим ложную красоту, отрицая уродство, и что если мы отрицаем причины сомнения, то тем самым творим ложную веру, и что мы должны пробудить все свое существо к деятельности, если собираемся предложить Богу то, что, быть может, единственно и подобает для такого случая, – согласную совокупность всех наших способностей. Правда, порой я сомневаюсь – испытывая ту животную подозрительность средневековья, какую я замечал даже среди набожных деревенских женщин, когда те видели, как чья-то жизнь обрывается у них на глазах, словно останавливаются часы, – уж не оборачиваются ли иногда все откровения души, все самые весомые умозаключения легким перышком в обыденной круговерти.
Я собирал воедино разрозненные мысли, записанные после беседы с духом какого-нибудь медиума, впадавшего в транс или в автоматическое письмо, Алленом Кардеком[3], или неким американцем, или мной самим, – или же выстраивал эти отрывки в определенном порядке, пока наконец не чувствовал себя первооткрывателем многих обширных обобщений. Я жил в непрерывном воодушевлении, развлекаясь истолкованием Аранских островов через Холлоуэй и постепенно сличая свои открытия с тем, что узнавал вместе с товарищами о средневековой традиции, а также с грезами какого-нибудь неоплатоника, платоника XVII века, Парацельса или японского поэта. Затем, в один прекрасный день, я раскрыл Духовный дневник Сведенборга, который не брал в руки вот уже лет двадцать, – и нашел там все необходимое, даже некоторые мысли, которые я не поверял бумаге, так как они казались мне чересчур фантастичными, не будучи укоренены ни в какой традиции. Странно, как я мог столь основательно позабыть о писателе, которого читал довольно-таки внимательно еще прежде своего страстного увлечения Блейком и Бёме.
II
Ведь именно Сведенборг утверждал в современном мире – в противовес отвлеченным умствованиям ученого люда – доктрину и практику пустынных мест, пастухов и повитух и открывал мир духов, где были и пейзажи, сходные с земными, и человеческие формы, гротескные или прекрасные, и все чувства, от наслаждения до боли, и супружество, и войны, – словом, все, что можно живописать на холсте или пересказать в историях, от которых волосы встают дыбом. Сведенборг овладел научной премудростью своей эпохи, написал бесчисленное количество трудов на латыни, первым сформулировал небулярную гипотезу и выработал холодный отвлеченный стиль – возможно, по причине своих усердных занятий камнями и металлами (ибо он служил асессором в Горном управлении при шведском правительстве) и постоянного сочинения на «мертвом» языке.
Как-то раз, на пятьдесят восьмом году жизни, Сведенборг находился в гостинице в Лондоне, куда приехал для издания своей очередной книги, и там перед ним явился дух – каковой, по его мнению, был самим Христом, – и поведал, что отныне ему дозволено сообщаться с духами и ангелами. С этого мгновения Сведенборг превратился в загадочного человека, описывавшего отдаленные события так, словно они происходили у него перед глазами, и узнававшего секреты покойников, – если только принять на веру те свидетельства, которые представлялись убедительными Иммануилу Канту. Моряки, перевозившие Сведенборга во время его многочисленных путешествий, рассказывали, как он заклинал волны, и о попутных ветрах, которые пригоняли их судно к месту назначения быстрее, чем когда-либо прежде, а знакомый посланник описывал, как на его глазах одна королева лишилась чувств, когда Сведенборг прошептал ей на ухо какой-то секрет, известный лишь ей да ее покойному брату. И все это выпало человеку, чуждому себялюбия, драматического темперамента и яркого воображения, человеку, который изъяснялся сухим языком, лишенным огня и чувства, человеку, в котором Уильям Блейк видел лишь преобразователя и ниспровергателя старой Церкви, Самсона, остриженного церквами, автора не книги, но сухого книжного указателя. Сведенборг рассуждал о Небесах и Аде, о Боге и ангелах, о человеческой участи так, как если бы восседал за большим столом в своем правительственном кабинете, раскладывая кусочки минеральных руд по квадратным коробочкам, прежде чем помощник запрет в шкаф.
Все ангелы некогда были людьми, говорит Сведенборг, и, следовательно, люди, прежде вошедшие в Небесное государство (как он его называет) и сделавшиеся ангелами, приближаются к нам сразу же после нашей смерти и сообщают нам свои мысли – но при этом не разговаривают, а глядят нам в лицо, восседая возле головы нашего тела. Когда они чувствуют, что их мысль уже передана, то решают, что пришла пора отторгнуть духовное тело от физического. Если человек начинает чувствовать, что не в силах более выносить рядом этих ангелов (а это, вне сомнения, случается, ибо в их присутствии он способен думать и чувствовать, но ничего не видит), то им на смену являются меньшие ангелы, принадлежащие больше истине, нежели любви, и он вновь оказывается среди света, но, по всей вероятности, эти ангелы тоже будут пребывать слишком высоко, и он вынужден будет скользить от одного состояния к другому, пока несколько дней спустя не окажется «среди тех, кто находится в согласии с его жизнью в мире; с ними он обретает свою жизнь и затем – диво сказать! – начинает вести жизнь, весьма схожую с тою, что вел он в мире». Это первое состояние перемещения и привыкания, по-видимому, соответствует некоему состоянию сна, которое – как всё чаще отмечают современные провидцы – следует за наступлением смерти. Такое медленное притекание подобного к подобному характерно для всей религиозной системы Сведенборга. Затем следует период, который может длиться либо кратчайшее время, либо много лет, пока душа живет жизнью настолько сходной с прежней, земной, что даже может не сознавать собственной смерти, ибо «когда духовное зрит и касается духовного, это то же самое, как если бы природное касалось природного». Такой «мир иной» древнейших народов – тех, чьи мертвецы в рате[4] или на волшебном холме, всех тех, кто провидит за гробовой чертой не место вознаграждения или кары, а продолжение сей жизни, со здешними быками и овцами, с гомоном рынка и шумом войн. Сведенборг описывает то, что видел сам, и лишь частично объясняет все это, ибо, в отличие от науки, которая основывается на прошлом опыте, цель его труда – в силу самого его дарования – состоит в расчищении от всяческих темнот пути к еще неведомому опыту. Он впервые обнаруживает нечто, и то, что обнаружено, покуда сохраняет безыскусность и простоту, – вправе, словно дитя в колыбели, отложить на будущее доказательство своей ценности. Эта напоминающая земное существование жизнь – порождение образотворной силы разума, в наготе отъятого от тела, и составлено оно преимущественно образами, сохраненными в памяти. Все наши труды уходят с нами, и написанные нами книги можно раскрыть и прочесть или отложить на будущее, пусть даже бумагу, на которой их отпечатали, давно продали на обертки маслоделу. Читая Сведенборгово описание, отмечаешь – а ведь такое открытие полагали характерным для последнего поколения, – что, во-первых, «мельчайшие подробности, входящие в память, остаются там навечно и уже не стираются» и там, как и здесь, мы не всегда знаем все то, что хранится в нашей памяти, но по мере необходимости ангельские духи, водящие нашими делами там, как и здесь, расширяя и углубляя наше сознание по своему волению, способны извлечь из него все прошлое и заставить нас заново пережить все наши проступки и увидеть наших жертв, «как если бы те присутствовали во плоти, воссоздавая то же окружение, те же слова и побуждения»; а во-вторых, что внезапно – «словно перед взором распахивается» и вместе с тем продолжается «час за часом кряду» целая сцена, – подобно давним проступкам, пробуждаются все удовольствия и страдания чувственной жизни вновь и вновь, все бурные события прошлой жизни словно вспыхивают и бурлят вокруг нас и отнюдь не кажутся мороком воображения, ибо воображение ныне и есть подлинный мир. И одновременно еще один импульс возникает и исчезает, проносясь сквозь все остальное, – приготовление к духовной бездне, ибо из небесного мира, непосредственно за гранью мира форм, выпадают, так сказать, некоторые семена, которые прорастают сквозь нас и принимают определенные очертания замысловатых сцен и зданий – видоизменения форм, которые соотносятся путем «соответствий» или «обозначений» с небесными непостижимыми сущностями. Тем временем те, кто в прежней жизни любил или воевал, видят друг друга словно в разворачивающемся сновидении, и им грезится, должно быть, будто они ранят друг друга или убивают, отсекая врагу руки по кисть или по локоть, или же что губы их соединяются в лобзании, – и любому деревенскому недостает лишь острого слуха и орлиной зоркости Сведенборга, чтобы услыхать звон мечей в безлюдной долине или повстречать в озаренных луной полях старого хозяина, что вышел на охоту со всеми своими гончими при последнем полночном ударе часов. Но понемногу мы начинаем меняться, и в нашем распоряжении остаются лишь те воспоминания, которые мы успели соотнести со своими чувствами ИЛИ МЫСЛЯМИ; все случайное или излишне привычное отмирает, и мы вступаем в деятельную настоящую жизнь, ибо, если не считать того взывания к прошлому, нас не наказывают и не вознаграждают за поступки, совершенные в земном мире, – но лишь за те, что мы совершаем уже за его пределами. До сей поры мы скрывали свое подлинное существо, и те, кто жил добродетельно из страха или из чувства долга, смешивались с толпой праведников и праведниц, и потому мудрецы и тупицы оказывались связаны общим учением, – но ныне главенствующая любовь начинает наново перекраивать обстоятельства и самое наше тело.
Сведенборг беседовал с тенями бывших ученых латинистов и сведущих книжников-гебраистов и выяснил – так как прежде они всё творили благодаря памяти и ничего – благодаря мысли или чувству, – что они сделались простыми людьми. Мы уже встречались с нашими друзьями, но, случись нам теперь (после их смерти) повстречаться с ними впервые, нам не удалось их узнать, ибо все отныне замешано наново, упорядочено и слито в единое целое. «У каждого человека много любовей, но все они имеют отношение к его главенствующей любви и сливаются с ней или же совокупно составляют ее», а наша беззаветная преданность этой любви, словно верховному благу, – мысль не новая, ибо Вилье де Лиль-Адан приводит слова Фомы Аквинского: «Вечность есть обладание всем собой как будто в едином мгновении». Во время сплавов и разрывов человек словно перелетает от одной «стаи» умерших к другой, вечно разыскивая тех, кто схож с ним самим, ибо, отбрасывая все маски, он не способен более выносить того, что не связано с его любовью, и даже приходит в исступление, оказываясь в гуще предметов, чрезмерно для него утонченных.
Итак, и небеса, и ад всегда созидаются заново, и в аду или на небесах каждый делает что хочет, и все пребывают в том окружении и той обстановке, которые служат выражением их собственной природы и являются порождением их собственных помыслов. Сведенборгу – так как он принадлежит XVIII веку, не затронутому возрожденческим духом романтизма, – внушает ужас всякая необитаемая скалистая местность, и поэтому он убежден, что зло гнездится как раз в таких местах, тогда как добро пребывает среди гладких лужаек и садовых променадов, залитых ровным солнечным светом клод-лорреновских пейзажей[5]. Он всё описывает будничным слогом – свои встречи с тем или иным покойником и то место, где встретился с ним, – и все же нам не следует понимать его буквально, ибо пространству (каким мы его знаем) настал конец, а ему на смену понемногу приходит иное состояние, так что куда бы ни устремлялась мысль какого-либо духа, там неизбежно оказывается и сам этот дух. Вдобавок, не следует полагать, будто один дух обособлен от другого – как обособлены друг от друга люди, – ибо у них общие мысли и общая жизнь, а те, кого Сведенборг именует небесными ангелами, каковые сами являются медиумами по отношению к высшим ангелам, – сообщаются с людьми и низшими духами через сонмы духов-посредников, однако не передачей вестей, но так, словно бы на руку натянули сотню перчаток*[6], и потому существует непрерывный ток наития от Бога к человеку. Он перетекает к нам посредством как добрых, так и злых ангелов, ибо темный огонь есть изнанка Божьей жизни, и злые ангелы обретаются в том равновесии, каковым является наша свобода, иными словами, возле шаткой постройки баснословного моста, коим служит острие меча.
* В японской пьесе для театра Но Авои но Уйе описано изгнание духа, который, в свой черед, одержим другим злым духом. Этого изгоняемого злого духа изображет танцовщик в «ужасной маске с золотыми глазами».
Перед глазами тех, кто оказался на вышних небесах, «все сущее смеется, резвится и живет», и не оттого, что оно просто красиво, а оттого, что они пробуждают тончайшие соответствия формы и чувства в движениях сердца и, будучи словно бы укоренено в этом изменчивом сердце, все сущее постепенно само изменяется и переливается текучим мерцанием. Одеяние каждого в точности отвечает его склонностям, причем благороднейшим образом облачены те, кто наделен наибольшей мудростью и наибольшей любовью, в порядке восхождения от мерцающей белизны, через одеяния многоцветные и одеяния огнеподобные, – вплоть до ангелов высочайших небес, которые пребывают нагими.
На западе Ирландии деревенские жители говорят, что после смерти каждый человек растет вверх или вниз – к своему тридцатилетию (вероятно, оттого, что в таком возрасте Христос начал свое служение) – и, достигнув его, остается навечно в этом состоянии; так и Сведенборговы ангелы вечно устремлены к «весенней поре своей жизни» и становятся все краше и краше, «чем больше тысячелетий проживают», а женщины, умершие хворыми и дряхлыми, но проведшие жизнь в вере и милосердии и истинной любви к мужу или возлюбленному, возвращаются «по прошествии лет» к юности, какой не ведало и зеркало Елены, «ибо стариться на небесах означает молодеть».
Вокруг Сведенборга шла перемежающаяся «битва друзей», и в иных случаях, если бы добро не стояло на его стороне, злое воинство, подстроив крушение экипажа или что другое в этом роде, наслало бы на него гибель, ибо у всякого сообщества добрых духов имеется противовес – злобное толпище, и те существа, что туда входят, делаются от века к веку все мерзее и гаже. «Лица их в массе ужасны и лишены жизни, аки трупы, иные из них черны, иные огненны, словно факелы, иные усыпаны жуткими струпьями, нарывами и язвами; у многих же вовсе не видно лица, а вместо него показывается нечто волосатое или костистое, а у иных, кроме зубов, вовсе ничего не видно». Между тем друг другу они представляются обычными людьми, а свою истинную сущность обнаруживают, лишь когда на них падает небесный свет, которого они и страшатся пуще всех напастей; а живут они как будто в злобном веселии и вечно горят в огне, каковой есть Божия любовь и премудрость, превращенная в их собственную алчность и неверие.
III
В историях леди Грегори рассказывается о человеке, который слышал блеяние волшебных новорожденных ягнят в ноябре, и существует множество указаний на перевертывание времен года: наша весна – это «их» осень, наша зима – «их» лето; как любила повторять Мэри Бэттл, старая служанка моего дяди Джорджа Поллексфена[7], все сновидения теряют правдивый смысл после того, как начинает бродить сок; а леди Грегори узнала где-то в Слиаб-Охте, что если во время поста рассказать свой сон деревьям, то эти деревья засохнут. Сведенборг тоже усматривал некое сходное противопоставление миров здешнего и потустороннего: если духи скрыты от нашего зрения и осязания, объясняет он, это оттого, что их свет и тепло – это мрак и холод для нас, а наши свет и тепло – это мрак и холод для них, однако они способны видеть наш мир сквозь наши глаза и таким образом превращать наш свет в свой свет. Однако, по всей видимости, он предостерегает нас от движения, чью философию он сам возвестил или создал, когда советует не искать сознательно связи с существами, стоящими близко к небесным чинам. В обычное время они не видят нас и не подозревают, что мы находимся рядом, но стоит нам обратиться к ним – как мы рискуем угодить в их обманные сети. «У них страсть к выдумкам», и они не всегда сознают, что плетут выдумки. «Было мне явлено многократно, что духи, беседовавшие со мной, даже не понимали, что они-то и есть те самые мужчины или женщины, о коих я тогда мыслил; да и прочие духи не ведали противного. Так, вчера и сегодня явился некто, прежде знакомый мне в жизни. И это видение столь походило на него во всех отношениях, насколько ведомо мне, что не могло и быть большего сходства. Ибо существуют целые роды и виды духов, своими способностями сходных с теми, что есть у тех умерших, с которыми мы желаем встретиться, и когда подобные друг другу вещи вызываются памятью человека и таковыми представляются перед ними, то те полагают, будто они и есть те самые люди. Иной же раз они вступают в область фантазии других духов и полагают, будто сами являются теми, а порой кому-нибудь из них мнится, будто он Дух Святой», и коль скоро они отождествляют себя с любовью или воодушевлением человека, то способны погубить его, причем ангел способен настолько полно слиться с человеком, что сам едва понимает, «что он не знает о себе того, что знает этот человек», и, беседуя с человеком, духи могут изъясняться с ним лишь на его родном языке и делают это не задумываясь, ибо «происходит это так, как иногда человек говорит что-то и не задумывается о своих словах». Когда же они покидают человека, «они возвращаются к собственному ангельскому или духовному языку и не ведают более ничего о человеческом языке». Им даже не дозволяется беседовать с человеком, черпая из собственной памяти, ибо, делай они так, человек полагал бы, «будто то, о чем он тогда думал, принадлежало ему, тогда как на самом деле оно исходило бы целиком от этого духа». Именно такие внезапные воспоминания, порой случайно всплывающие невесть откуда, без Божьего изволения, и внушали древним грекам представление о том, что они уже жили когда-то прежде. Тело у духов столь же пластично, сколь и разум, и легко принимает привычные нам формы: так, Сведенборг вспоминает, что видел лицо одного духа, непрерывно менявшееся и одновременно сохранявшее определенное единство родовых черт. Оно просто «примеряло» на себя очертания отдельных призраков из того сонмища, к которому принадлежало, – то есть тех, кто был связан в единую опосредующую общность духов.
И он повторяет вновь и вновь, что видел, как в мгновение ока возникают дворцы и горные цепи и всевозможные пейзажи, и даже верит в существование невообразимых шаек волшебников, которые городят всю эту бутафорию из плутовства или озорства.
IV
В Сведенборговой манере выражения есть некая кажущаяся поверхностность. Мы следим за гладким повествованием, порой неправдоподобным, но, как нам думается, неизменно внятным, ибо его нравственные понятия просты, его «технические термины» постоянно повторяются, и по большей части для постижения его «соответствий» – мы бы сказали, его символизма – нам следует лишь обратиться к указателю в Arcana Celestia[8]. Однако вскоре мы обнаруживаем, что ступает он по этой поверхности с усилием, полным почти такого же изумления, как если бы ему предстояло ходить по водам, что заколдованы до какой-то зеркальной недвижности; а между тем его ученик и антагонист Блейк подобен скорее человеку, плывущему по бурливому морю, где одна поверхность раскрывается за другой и под прорванной глубью разверзается следующая глубь. Один позднейший мистик сказал про Сведенборга, что тот лишь наполовину чувствовал, наполовину зрел, наполовину осязал царствие небесное, а его отвлеченный, сухой стиль, его привычка видеть во всем лишь одно первоначало, отсутствие рассуждений на нравственные темы сделали его основателем новой церкви, тогда как Уильям Блейк, с каждым годом своей жизни становившийся все более волнующим художником, становился одновременно все более невнятным. Тяга ко всему определенному и чувственному и равнодушие ко всему отвлеченному и общему суть очертания (как я толкую это слово) всего, что исходит не от ученых умствований, а из самой древности – из «народа», мы бы сказали, а на некоторых языках (и языки эти – сплошная поэзия), например на ирландском, выразить отвлеченную мысль попросту невозможно. Таковая тяга покидала Сведенборга сразу, как только он отвлекался от видений. Она была неотъемлема от его первобытной духовидческой способности, однако не составляла единства с его повседневным существованием, тогда как Блейк превратил ее в настоящую страсть и сделал первоосновой всей своей мысли. Блейка приводила в ярость любая живопись, где подробности тонут в обобщениях, и он сетовал, что после Французской революции англичане сделались столь же неотличимы друг от друга, как точки и ромбики в механистичных гравюрах его эпохи, и ненавидел историю, которая предоставляет нам рассудочные выкладки и объяснения прошлых событий, а заодно и собор Святого Павла, ибо он зародился в математическом уме, и уверял Крэбба Робинсона, что всем прочим предпочитает человека счастливого и бездумного. В отличие от Сведенборга, он был убежден, что священна древняя история любого народа, а не только евреев, и таким образом, отвергая понятие власти и заявляя, что «волу и льву закон един – насилье», он считал, что «все живое свято», и говорил, что человек, стоит ему лишь развить в себе дар видения, узрел бы истину в том обличье, какое согласовано с его собственной «энергией воображения» и пребывает лишь в таком сходстве с истинами, являющимися другим людям, какое наблюдается и между внешним обликом разных людей. Блейк, появившийся на свет, когда Сведенборг только начал будоражить умы, выросший вместе с братом-сведенборгианцем, который досаждал ему «советами о хлебе насущном», и имевший, пожалуй, ближайшим другом сведенборгианца Флаксмана, с которым вскоре рассорился, – ответил на недавно переведенное сочинение О Небе и Аде яростным всплеском парадоксов Бракосочетания Неба и Ада[9]. По его словам, Сведенборг, «словно Ангел, сидит на гробе, и слова его – на плащанице», после того, как воскрес Христос, то есть человеческое воображение. Поскольку память самого Блейка полнилась образами из живописи и поэзии, он находил гораздо более глубокие «соответствия», и вместе с тем в его мальчиках и девочках, гуляющих или танцующих по гладким лугам в золотом сиянии – словно в пасторальных сценках из гравюр по дереву или меди его учеников Палмера и Калверта[10], – проглядывает безмятежное сведенборгианское небо. Однако попадаем мы туда не благодаря послушанию, но благодаря той энергии, каковая «есть вечное блаженство», ибо «сокровища небес – это не отрицание страстей, но сущность разума, откуда и источаются все страсти, необузданные в своей вечной славе». Блейк и слышать не желает о «мудреце и глупце» и восклицает «Стряхните святость и облекитесь разумом!»
Выше, нежели все души, кои, согласно богословам, обрели свое конечное состояние, над добром и злом, никем не обвиняемы и никого не обвиняя, живут те, кто пришел к свободе, и чувства их обострены вечностью; они дудят, или пляшут, или резвятся, «как веселые рыбы в волнах, когда росы луна выпивает». Где-то совсем поблизости – Мерлин, которого, согласно Кретьену де Труа, положили в одну могилу с умершими влюбленными, зато христианские святые отсюда далеко. Твердо веря в то, что распятие и воскресение ежедневно вершатся в каждой человеческой душе[11], а не просто являются историческими событиями, которые оказались свершены впустую, коли человек обречен снова в муках рождаться из материнского чрева, забыв о своем избавлении, – Блейк мог придерживаться той героической доктрины, от которой ангел из магического камня велел отказаться сэру Томасу Келли, и сохранять «смутное воспоминание» о том, как пребывал рядом «с Христом и Сократом»; и, волнуемый видом холма или дерева не менее глубоко, нежели человеческой красотой, он зрел весь Мерлинов народец, духов «растительной природы» и тех маленьких фей, которых мы «зовем случайностью и удачей». Он открыл путь к религиозной жизни для тех, в чьих глазах художники и поэты романтического течения пришли на смену богословам, однако пастухи и повивальные бабки, узнай они о Блейке, прославили бы его самого в преданиях, но отвернулись бы от его мысли, смекнув, что он на посылках у их господ. Как и Сведенборг, Блейк считал, что небеса приближаются с «возрастанием чувственных радостей», ибо зрение и слух, вкус и прикосновение обретают все большую остроту с течением ангельских лет, – но, в отличие от Сведенборга, он мог поделиться с другими «возросшими и разросшимися чувствами», а большинство людей чутьем понимают, что отвлеченные понятия с книжным указателем – это намного безопасней.
V
Впервые, насколько я знаю, философию Сведенборга для спиритических сеансов приспособили француз Аллен Кардек и американец Джексон Дэвис, сапожницкий подмастерье. Я нахожу, что Дэвис с его туманным, словоохотливым и претенциозным стилем почти непригоден для чтения, и все же его книги, выдержавшие множество переизданий, полны историй, которые были бы в самом деле чарующими и волнующими, живи автор в Коннахте или каком-либо еще месте, где сама народная масса говорит на сочном образном языке. Его мать была искушена в деревенских суевериях и звала знахаря, когда ей мнилось, будто соседка навела порчу на ее корову, но лишь на пятнадцатом году он обнаружил в себе самом особый дар – это случилось, когда в его родную деревню, Поукипси, заехал странствующий месмерист[12]. Он был очарован новым чудом и, замесмеризированный соседом, сделался ясновидящим: принялся описывать недуги присутствующих и «считывать» время с часов, которых физически не мог видеть своими глазами. Однажды этот сосед так и не сумел полностью вывести Дэвиса из транса, и тот выскочил на улицу, а потом лег спать больным и словно отупевшим. Посреди ночи он услыхал голос, призывавший его подняться, одеться и следовать за ним. Он проходил милю за милей, то дивясь необычайной яркости звезд[13] и однажды повстречав на пути видение пастуха со стадом овец, то вновь спотыкаясь во мраке и холоде. Он пересек замерзший Гудзон и тут лишился чувств. Пробудился он в горной долине, снова увидел пастуха- визионера с его стадом и красивого крошечного старичка, который показал ему некий свиток и велел вписать туда свое имя.
Немного погодя Дэвис вышел, как ему показалось, из этого месмерического состояния и обнаружил, что находится в Кэтскиллских горах, в сорока с лишним милях от дома. Вновь перейдя Гудзон, он ощутил, что на него накатывает транс, и пустился бежать. Он пробежал, как ему казалось, много миль и на бегу лишился чувств. Очнувшись, он увидел, что сидит на могильной плите посреди кладбища, окруженного лесом и обнесенного высокой оградой. Многие надгробья треснули от древности. Долгое время пробеседовав с двумя важными призраками, он спотыкаясь пошел дальше. Через некоторое время он вновь оказался дома. Был уже вечер, и месмерист стал расспрашивать Дэвиса, где тот побывал с тех пор, как они потеряли его из виду предыдущим вечером. Он чувствовал сильный голод и лишь смутно припоминал свое возвращение, так как деревенские дороги мелькали у него перед глазами лишь в краткие мгновения бодрствования. Теперь ему казалось, что одним из тех призраков, с которыми он беседовал на кладбище, был врач Гален, а другим – Сведенборг.
С этого часа оба призрака являлись Дэвису снова и снова: один давал советы по распознаванию болезней, второй наставлял в философии. Он процитировал отрывок из Сведенборга, и представлялось совершенно невозможным, чтобы хоть один экземпляр только что переведенной книги, где содержались эти слова, мог попасть к нему в руки, ибо один сведенборгианский служитель в Нью-Йорке дотошно отслеживал путь каждого экземпляра, достигавшего берегов Америки.
Сам Сведенборг не раз пускался в похожие сомнамбулические странствия, и о них же нередко упоминается в историях леди Грегори: так, одна женщина признавалась, что, когда жила среди фей, часто бывала рада поесть корма из свиных корыт.
Однажды в детстве Дэвис шел по лесу, спеша домой, и вдруг услыхал за спиной чьи-то шаги. Он принялся бежать, но шаги – хотя и не казалось, что они убыстряются, как будто некто продолжал себе неторопливо идти, – все равно приближались. Вскоре Дэвис увидал подле себя седовласого старика, и тот сказал ему «От жизни не убежишь» – и спросил, куда тот направляется. «Я иду домой», – отвечал мальчик, тогда призрак промолвил: «Я тоже иду домой» – и исчез. Позднее еще дважды, тоже в детстве, и в третий раз, уже в молодости, его нагонял тот же самый призрак и они обменивались теми же словами, но в последний раз Дэвис спросил, отчего тот исчезает так внезапно. Призрак отвечал, что это вовсе не так – просто Дэвис предполагает, будто «перемены состояния» в нем самом – это «появление и исчезновение». Затем призрак прикоснулся одним пальцем к его голове сбоку, и то место, до которого он дотронулся, навсегда осталось онемелым – как подобные бесчувственные участки, которые всегда выискивали на теле обвиняемых в ходе процессов над ведьмами. Можно вспомнить и «касание» и «поглаживание» из ирландских преданий.
VI
Аллен Кардек, чьи книги гораздо легче читать, нежели сочинения Дэвиса, сам не обладал медиумистическими способностями. Он собирал – как он был убежден – высказывания духов, говоривших посредством огромного множества людей, впадавших в транс или оставлявших записи «автоматическим письмом», и в них сохранена главная суть Сведенборговой мысли, однако, подобно Дэвису, эти духи не верят в существование вечного ада, и подобно Блейку, они описывают народы нечеловеческих существ, силы стихий и заявляют, что душа не есть порождение чрева и что она проживает много жизней на земле. Муки смерти, повторяют они вновь и вновь, не столь страшны, как муки рождения, и, имей наши уши достаточно острый слух, мы бы расслышали за блаженными стонами любящих и за отрадой, приходящей вместе со сном, жалостный крик духа, которого силою заманивают в колыбель. Кто же это написал: «О Пифагор – столь добрый, столь мудрый, столь велеречивый, в последнем плавании не я ли научил тебя, нежного отрока, плести канаты?»[14]
Такие верования, распространенные среди спиритистов на континенте, отвергаются спиритистами в Англии и Америке, и если кто-нибудь расспрашивает «голоса» об этом на спиритическом сеансе, то те отвечают, принимая во внимание национальность медиума. Я даже сам слышал, как тот, кого принимали за тень старого морского офицера-англичанина, выразил свой протест следующей замечательной фразой: «Я не клал своих весел крест-накрест – я просто положил их рядом».
VII
Точно так же, как любитель гашиша обнаруживает в складках занавеса какую-нибудь фигуру – искусно нарисованную, полную изящных деталей, целиком выстроенную из теней, – которая представляется чужому взгляду или позднее его собственному совсем в ином виде или не представляется никак – так и Сведенборг обнаруживал в Библии особый символизм, отвечавший его личному видению. Если Библия на его стороне, как это тогда казалось, ему не требовалось иных подтверждений, однако если бы он жил в эпоху, когда современная критика ослабила ее авторитет, то, пусть даже его вынудили бы признать, что первобытные воззрения всех остальных народов не менее священны, – обратиться за подтверждением своей правоты он мог бы лишь к собственному дару. Возможно, он мог бы даже сделать определенный упор на своей способности разузнавать секреты покойников и стать медиумом. И все же более вероятно, что он отказался бы от этого, ибо дар медиума состоит не в том, чтобы накалить все чувства и умственные способности, пока они как будто не воспламеняются, – а главным образом в том, чтобы все их целиком или частично заглушить, в то время как телом медиума управляет чужой разум. Он в высшей степени подвержен состоянию транса и, приходя в себя, ничего не помнит, тогда как мистики и святые утверждают, что, переживая экстаз, ни на миг не утрачивают ясности сознания. В самом деле, автор Волшебницы Сидонии[15], человек действительно ученый и сведущий, считал такие провалы памяти верным знаком того, что в человека вселяется дьявол, хотя такое мнение чересчур категорично. Лишь вчера, прогуливаясь по полю, я сочинил хорошую фразу, испытав чувство триумфа, а уже полминуты спустя не мог вспомнить даже о чем она была, и прошло несколько долгих минут, прежде чем я снова сумел внезапно извлечь ее из недр памяти. По большей части – хотя и не всегда – именно такое бессознательное состояние медиумизма (быть может, опасное состояние), по-видимому, и делает возможными разного рода «физические феномены» и то затенение индивидуальной памяти некой спиритуальной памятью, которое Сведенборг считал случайным и незаконным.
Описывая и объясняя такой медиумизм и тем самым делая вразумительными рассказы с Аранских островов и из Голуэя, я лишь изредка буду повторять выражения: «говорят, будто», или «мистер такой-то сообщает», или «как заверяют лучшие авторы». Я буду писать так, как если бы описываемое мной повсеместно известно, повсеместно принимается на веру, а мне остается лишь напомнить читателю о том, что он уже и сам знает. Даже будучи недоверчивым, он хотя бы на несколько минут доверит мне свое воображение, ибо в худшем случае я покажу ему горгону или химеру, поглазеть на которую всегда находились охотники, – не утверждая ничего такого (а знаю я об этом немало), чего не содержалось бы в представлениях многих здравомыслящих людей или же в очевидных выводах из этих представлений, а если ему угодно нечто большее – что ж, он найдет это у лучших авторов*[16].
* Помимо хорошо известных книг Аксакова, Майерса, Лоджа, Фламмариона, Флурнуа, Максвелла, Альбера де Роша, Ломброзо, мадам Биссон, Деланна и пр., я широко использовал исследования Охоровича, публиковавшиеся в течение последних десяти-двенадцати лет во французских Annales des Sciences Psychiques и в английских Ежегодниках психологических наук, а также труды профессора Хислопа, публиковавшиеся в течение последних четырех лет в Журнале и Отчетах Американского общества психических исследований. Я и сам выступал довольно активным исследователем.
VIII
Некоторое время после смерти все духи, а «привязанные к земле», как их называют, личинки (как предпочитал их именовать Бомонт, платоник XVII века), – те, кто не в силах освободиться от старых привычек и желаний, – на протяжении многих лет, порой даже веков, сохраняют прежнюю форму своих земных тел и продолжают вести прежние дела: свататься, или ссориться, или складывать цифры за столом, привычно погрязая в скучных обязанностях или окунаясь в омут страстей. Сегодня же, пока исход великого сражения в Северной Франции еще не решен, если я не поленюсь подняться под самую крышу старого дома в Сохо, где в окружении горничных восседает медиумша, – то, должно быть, услышу, как кто-нибудь требует вестей от Гордона Гайлендера о Мюнстере Фюзилье, и тучная старуха примется рассказывать на диалекте кокни, что мертвые еще не подозревают о своей смерти, а продолжают куда-то идти, спотыкаясь в воображаемом дыме и шуме, и что ангельские духи все пытаются пробудить их, но тщетно.
Те же, кто достиг более благородной формы, появляясь на спиритических сеансах, создают себе временные тела – обычно сходные с теми, что у них были при жизни, – путем бессознательного напряжения памяти или намеренно, дабы их могли узнать. Дэвис с присущей ему прямолинейностью уверял, что первые шестьдесят футов атмосферы служат отражателем и что почти в каждом случае за спиритическим столом мы беседуем с пустым подобием, сам же дух в это время пребывает далеко-далеко. Подобия же эти создаются из некой субстанции, которая берется у медиума, теряющего вес, и – в меньшей степени – у всех присутствующих, потому-то во время сеанса свет следует гасить или приглушать или занавешивать чем-нибудь красным, как в фотолаборатории. Подобие вначале отделяется от тела медиума в виде светящегося облака или вроде светящейся грязи, исторгаемой из его тела – быть может, из его рта, или из бока, или из нижних частей тела*[17]. Затем можно наблюдать, как это туманное облако сгущается и, уменьшаясь, преображается в голову или руку, а иногда в целую человеческую фигуру или принимает звериное обличье.
* Генри Мор считал, что «животные духи» – это «непосредственные орудия души во всех жизненных и животных функциях», и приводил слова Гарпократа, современника Платона, о том, что «ум человека... питаем не едой и питьем через желудок, но ясным и светящимся веществом, кое образуется выделением из крови». Охорович же думал, что иногда наблюдаемые определенные овальные огоньки, возможно, и являются корнями самой личности.
Я вспоминаю одну историю, которую рассказал мне стюард моего друга в Голуэе, – о фэйри, игравших на поле в хоккей: они будто бы выходили из тел людей, стоявших на обоих воротах, и снова исчезали в них. А из медиума порой выходит какой-нибудь калека или старик, согбенный годами, и объясняет, что если бы ни какой-нибудь фамильный портрет или то, на что он наткнулся в наших воспоминаниях, он бы подзабыл, как выглядела его повседневная одежда или черты лица, запамятовал кашель, хромоту или костыль. Иногда же, напротив, наблюдается потрясающая правильность внешних черт, так что начинаешь подозревать, что это подобие никогда не жило на земле, что это лишь искусственная красота, которая, быть может, и являла себя древним грекам во время священных мистерий. Быть может, образцом для нее послужил какой-нибудь слепок из Ватикана или Блумсбери[18]? Или перед нашим взором всплывает личина столь же загадочная и притягательная, какими кажутся Хмурящийся человек, Сервиана или Человек со сломанным носом Родена. А однажды среди спиритистов прошел слух – к смятению простодушных верующих, – что пока один французский медиум пребывал в трансе, рядом материализовался грузный пожилой господин, нюхавший табак и облаченный в костюм стародавней эпохи, и кто-то опознал в нем Тартюфа из «Комеди-Франсез». Нечасто встретишь полновесного призрака – ведь мертвецы прижимисты, – и потому нередко лишь голова или малая часть туловища – не больше, чем требуется для узнавания, – показывается над складками одежды, под которой угадывается пустота, а иной раз недосчитываешься руки или ноги; иногда же какой-нибудь Revenant[19] позаимствует чужое, наполовину готовое, подобие, и тогда изможденный старик предстает обладателем юных девических рук. И не каждый явленный призрак дышит и движется, ибо у некоторых распределение света и тени иное, нежели в комнате, где проводится сеанс: это могут быть плоские картинки с мерцающими подвижными глазами; иногда же в одну кучу валятся вещественные предметы (быть может, «выплывшие» из соседского гардероба, а затем «вплывающие» обратно), и из них сплетается привидение, наряду с той светящейся грязью или испарениями, – почти столь же отчетливое, как те картины Антонио Манчини[20], где в тяжелую масляную массу мазков вкраплены для усиления объемности обломки тюбиков из-под краски. Иногда появляются животные, почему-то весьма часто медведи, но чаще всего птицы и собаки. Если призрак заговаривает, то редко когда он покажется ловким или живым на язык, ибо он является только для того, чтобы быть узнанным, а сознание его напряжено и отрывочно; а если такие собаки залают, то человек, понимающий язык наших собак, не сможет определить по этому лаю, голоден ли пес, или испуган, или рад снова встретиться с хозяином. Все происходящее кажется театральным действом или пустым трюкачеством. Мы – зрители некой фантасмагории, которая словно проступает на фотографической пластинке или оставляет отпечаток в мягком парафине. Теперь мы понимаем, почему платоники XVI и XVII веков и визионеры вроде Бёме и Парацельса не отделяли воображения от магии и почему Бёме утверждал, что воображение «творит и придает вещественную форму своим порождениям».
Однако, как правило, особенно в последние годы, не показываются вовсе никакие призраки, а если и показываются, то лишь смутно и зыбко, но отнюдь не весомо, взамен же раздаются голоса, перелетающие то туда, то сюда во мраке или в полутьме; или же говорить начинает сам медиум, впавший в транс, или без всякого транса принимается записывать нечто, неведомое ему самому и исходящее от чужого сознания. Глэнвиль, платоник XVII века, говорил, будто высшие духи наименее других способны к материализации, а из некоторых польских опытов представляется очевидным, что разум тех, кто вступает в общение со спиритистами, возрастает сообразно с экономией вещества и энергии. Теперь зачастую во время таких туманных явлений людям кажется, будто они беседуют с самими покойниками. Они говорят или пишут на каком-то неведомом медиуму языке и правильно приводят свои позабытые имена или описывают события, которые удается подтвердить лишь спустя недели усердных поисков. То и дело среди них обнаруживаются мудрые и благосклонные создания, которые несколько осведомлены о грядущем и не прочь поделиться добрым советом. Надо думать, они творят из некой более тонкой субстанции, чем фосфоресцирующая грязь, или из паутинных испарений, которые можно увидеть или потрогать, образы, не полностью отличные от них самих – фигуры некоего галантного театрального действа, не слишком измученные и не слишком экстравагантные, чтобы выражать их помыслы.
И все же нам не удается вырваться из плена фантасмагории или надолго позабыть, что мы пребываем среди тех, кто меняет обличье. Порой наш собственный разум сотворяет эту загадочную субстанцию (которая, быть может, и есть сама жизнь) – следуя зову желания или подстегиванию памяти, – и тогда мертвецы, уже не помнящие собственных имен, становятся действующими лицами драмы, изобретенной нами самими. Джон Кинг, на сотнях сеансов радовавший любителей мелодрамы рассказами о своих земных похождениях в облике знаменитого флибустьера Генри Моргана[21], разъяснял спиритистам более научного склада, что он всего лишь некая сила; а какой-нибудь фантом, давно свыкшийся со вполне благопристойным именем, отвечая на вопрос набожного католика, может с веселостью заявить, что он – сам дьявол. И не только нынешние умы ставят в тупик тени, наделенные фантазией: так, друзья графа Альбера де Роша[22] однажды записывали какие-то имена и случаи, а затем обнаружили, что, хотя фамилия, названная им тенью, принадлежит лицу историческому, его имя и все приведенные случаи были взяты из романа, печатавшегося в ту пору в какой-то клерикальной газете, которую никто из них и в руки никогда не брал.
Все эти тени напились крови из жертвенной ямы и сделались безумными. Порой они и сами произносят это слово, говоря, что мы навязываем им безумие, так как не утихомириваем собственный ум, или что ум, не оцепеневший вместе с телом, принуждает их еще более изощренно, ибо то и дело кто-нибудь из них берет свои слова обратно, утверждая, будто ему мешало близкое соседство чужой, более сильной тени.
Когда я ребенком жил в Слайго, как-то раз конюший, обходя двор, встретил покойного хозяина и сказал ему, чтобы тот ступал бродить на маяк; тогда хозяйка уволила его за то, что он осмелился прогнать призрак ее мужа в такую даль. Мне рассказывали, что привидения обязаны отправляться туда, куда им велят, и все эти угрозы утопить непослушливого духа на дне Красного моря с помощью старинных гримуаров[23] да и всякого рода экзорцизм и заклятья подтверждают, что наше воображение податливо и послушно. Призраки, если воспользоваться современным термином, "внушаемы", и их можно изучать по гипнотическим состояниям транса или по нашим сновидениям, которые суть не что иное, как гипноз навыворот, глина лепщика для наших внушений или – если следовать Духовному дневнику[24] – для внушений незримых существ. Сведенборг писал, что каждый из нас пребывает среди духов-спутников, которые спят, когда мы спим, и становятся dramatis personae[25] наших сновидений и всегда являются той чужой волей, которая борется с нашей собственной мыслью, искажая ее нам назло.
IX
Быть может, мы ведем речь о Протее из древних мифов, которого следовало крепко держать, иначе тот отрекался от своих пророчеств, – и слух наш полнится множеством предостережений. «Не стремись к миру, великолепному в своем мраке, где пребывает неверная пучина, где окутанный облаком Аид забавляется игрой непостижимых образов», – говорит халдейский оракул[26], ведь среди этих облаков и изменчивых форм вечно царит обман; мы показываем фокусы или проигрываем целые состояния с помощью той же колоды карт, с которой и гадаем о будущем. Конечно, настоящих магов, которые дивили своими мощными чарами, столь же непостижимыми, что и падение метеора, в средневековье насчитывалось не так много, как фокусников-забавников, легко совершавших чудеса по своей воле; а в наши дни фокусник Гудини[27], которого французское правительство отправило в Марокко, сумел подорвать престиж тамошних дервишей, которым их хрупкие фокусы давались ценой долгих постов и молитв.
Но иногда человек может быть одновременно и магом, и фокусником, и шутником. В одной ирландской истории незнакомец кладет на ладонь три камышинки и говорит, что сейчас сдует ту, что посредине, а крайние так и останутся лежать, затем же придерживает эти крайние камышинки пальцами другой руки и дует. Однако затем он вытворяет и более удивительный трюк. Существует немало людей, умеющих шевелить ушами, – он же показывает, что умеет шевелить только одним ухом, а потом, приковав к себе всеобщее внимание, зажимает одно ухо двумя пальцами. Теперь же, когда зрители благожелательно улыбаются, наступило время для чуда. Он достает из мешка моток шелковых ниток и подбрасывает в воздух – и вскоре кажется, будто другой конец нити приклеился к облаку. Затем он извлекает из того же мешка сперва зайца, потом собаку, затем юношу и, наконец, «прекрасную, со вкусом одетую молодую женщину» – и их всех запускает бегом вверх по шелковой нити. Как уверяют старые писатели, связь фокусника с магом не прерывается и после смерти, а лишь придает «ловкости рук» еще большую мощь и действенность. Те, кому предстоит вновь зажить в нас, становясь частью наших мыслей и страстей, по-видимому, задаются целью поддерживать в нас хорошее расположение духа. И какая-нибудь юная девушка, испытавшая вместе с друзьями потрясение в темной комнате спиритастов, когда мы попросим ее погрузиться в транс в освещенной комнате, поведает нам, что до ее лица дотрагивается чья-то тень, тогда как мы ясно видим, что она сама дотрагивается до него собственной рукой; или мы увидим, как, все еще не размыкая глаз, она участвует в каком-нибудь фокусе, для выполнения которого необходимо невероятное владение мускульным движением. Возможно, во фрагментарном промежуточном мире немало и таких душ, которые вечно пребывают на грани, вечно остаются детьми. Опыты доктора Охоровича[28] часто срываются из-за голой девочки ростом в один фут один дюйм, которая постоянно появляется перед взором его медиума и заявляет, что она никогда не жила на земле. Он даже сфотографировал ее, оставив фотокамеру в пустой комнате, где та обещала показаться, но он настолько не уверен в ее честности, что сомневается, уж не подсунула ли она под объектив снимок из иллюстрированной газеты. В одной из историй леди Грегори рассказывается, как деревенский житель встречает на дороге незнакомца и тот угощает его вроде бы чем-то вкусным и сытным, но чуть позже беднягу выворачивает наизнанку, и оказывается, что он наелся рубленого сена; вспоминается и Робин Гудфелло[29] с его складным табуретом, и золото ведьм, которое на поверку оборачивается засохшим коровьим навозом. И вне сомнения, лишь из-за нашей поглощенности единственным вопросом – собственным физическим выживанием, и из-за любви, привязывающей нас к покойникам, всяческие гномы и нимфы древности не принимаются вновь за свои проделки.
X
Плутарх в своем трактате о божестве, или даймоне[30], говорит, что души просвещенных людей возвращаются на землю, дабы стать учителями живых, на чье существование они влияют, оставаясь незримыми; а медиумы, если спросить у них, как они спасаются от обманных соблазнов потустороннего мира, отвечают, что их оберегают провожатые. Одна женщина-медиум рассказывает, что в детстве пасла гусей на американской ферме и однажды к ней подошел старик в странноватом пальто. Сперва она приняла его за живого человека, а он дал ей обычные благие наставления или добрые советы и исчез. С тех пор он появлялся снова и снова, а теперь, когда ей приходится зарабатывать на жизнь своим даром, он предупреждает ее о лукавстве духов или остерегает от непосильного труда, но иногда она не слушается и попадает в беду. А старый врач-колдун из рассказа леди Грегори узнавал, как лечить хвори, от покойной сестры, с которой встречался время от времени – особенно же на Хэллоуин – на краю сада. Однако были у него и другие помощники, погрубее сестры, и однажды его даже отколотили за неповиновение.
Реджинальд Скотт[31] делится блестящим замыслом, как найти провожатого. Вы обещаете какому-нибудь умирающему молиться за упокой его души, если тот станет являться вам после смерти и помогать в случае нужды; а рассказы о матерях, навещающих по ночам своих детей-сироток, распространены среди спиритистов не менее широко, чем среди простонародья в Голуэе или Мэйо. Однажды горничная-француженка сказала моему приятелю, помогавшему ей в какой-то любовной интрижке: «У вас есть ученые занятия, у нас же – только наши страсти». Вот потому-то, думается мне, перед нами гораздо реже разверзаются стены, чем перед бесхитростными бедняками. Вместе с тем, согласно доктринам Сохо и Холлоуэя, а также утверждению Плутарха, те самые ученые занятия, которые несколько обескровили для нас живой мир, способны привлечь к нам добрых, сведущих и опытных людей, которые возвращаются на землю, чтобы узреть продолжение и завершение собственных или сходных чужих трудов. «Я всерьез полагаю, – писал сэр Томас Браун, – что многие таинства, приписываемые нашей собственной изобретательности, на деле были любезно открыты для нас духами; ибо эти благороднейшие небесные создания дружески взирают на земную жизнь своих сродников»[32].
XI
Многое из того, что собрала леди Грегори, кажется лишь крохами со стола древних философов или же заготовками того же теста, из которого те месили свой хлеб. Если бы не мое невежество – ведь греческий я совсем позабыл, а латынь моя и без того была скудна, – я бы наверняка обнаружил много сходного у греков, возможно, у древних авторов, писавших о медицине, а также у писателей Возрождения и латинского Средневековья. А так мне приходится довольствоваться переводами или платониками XVII века, чьи сочинения доступны для моих целей, так как обильно цитируются в свидетельских показаниях и признаниях судебных процессов над ведьмами – описаниях вроде тех, что встречаются в наших коннахтских историях. Я располагаю стихами и прозой Генри Мора и располагаю трудами двух друзей Генри Мора, Джозефа Глэнвиля и Кедворта[33] – его Интеллектуальной системой Вселенной – тремя томами, испещренными яростными пометками какого-то несогласного богослова; к этому можно прибавить два очерка мистера Дж Р. С. Мида[34], вырезанные из его журнала Quest. Все эти авторы много и часто цитируют Плотина, Порфирия и Платона, а также более поздних писателей, в особенности Синезия[35] и Иоанна Филопона[36], в котором в VII веке платоновская школа обрела свой конец.
Не следует полагать, что наши души берут начало с мига рождения, ибо, как заметил Генри Мор, человек может с таким же успехом думать, будто порождает «душу новую из душ», что и надеяться «солнца луч поймать в кулак» или «за радугу схватясь, окрасить руки». Внутри нас пребывает «воздушное тело», или «духовное тело», которое прежде нашего рождения и являлось нашим единственным телом, и станет таковым вновь, когда мы умрем; его «ваяющая сила» и сформировала наше земное тело, точно так же, как в урочный час, должно быть, будет формировать наш призрак или привидение. Мистер Мид приводит слова Порфирия, утверждавшего: «Души, которые любят тело, держат при себе влажный дух и сгущают его наподобие облака» и тем самым делаются видимыми – и точно так же делаются видимыми все призраки мертвых; правда, некроманты[37], согласно Генри Мору, умеют облегчать и ускорять такое сгущение с помощью «испарений от масла, муки и молока и прочих подобных яств, а также вина, воды, меда». Вспоминается, как однажды голая девочка-бесенок, преследовавшая доктора Охоровича, описала, как вызывает собственный зрительный облик, кладя кусок промокашки туда, где должен находиться живот, и как эта промокашка становилась влажной, поскольку, по ее словам, пока материализация не довершена, она является лишь влажным паром. Филопон говорит, что это воздушное тело, сжимающее в себе таким образом пар, «принимает форму физического тела, как вода, замерзая, принимает форму сосуда, куда налита», но вдобавок оно способно на бесконечные дальнейшие превращения, ибо «само по себе не обладает какой-то особой формой». Зато Генри Мор считает, что оно имеет-таки некую особую форму, ибо «его ваяющая сила» находит человеческий облик наиболее «естественным», хотя «неистовое желание переменить свое обличье на какое-то другое порой заставляет привидение походить на совсем иное существо; однако такая насильно вызванная перемена не может длиться долго». Поэтому «лучшие гении» предпочитают показываться в «человеческом обличье, хотя, быть может, не в точности повторяя все подробности телесного строения», а лишь те, что «подобают таковому раздельному состоянию» (то есть раздельному от тела) или «необходимы для лучшей передачи зримой внешности человека», в соответствии с желанием и фантазией «дорисовывая» одежду и украшения. Материализация, сказали бы мы, влечет за собой лишь то сходство, которого достаточно для узнавания. Возможно, Мор лишь повторяет Филопона, который думал, что привычное обличье тени, то подобье, в котором она как бы застывает на время, можно заново «расцветить и переменить с помощью фантазии», и «вполне вероятно, что, когда душа желает обнаружить себя, для создания своей зримой формы она приводит в действие собственное воображение; а еще возможно устроить посредством сговора с демонами, чтобы она показывалась и вновь делалась невидимкой, сгущаясь и разрежаясь попеременно». Порфирий, добавляет Филопон, ссылается на Гомера, утверждавшего, что после смерти тени людей живут среди образов, знакомых им по земной жизни, то есть духовное тело запечатлевает в себе призрак умершего. Между тем Синезий, живший в конце IV века н.э. и водивший дружбу с Ипатией[38], тоже говорит, что духовное тело способно принимать любую форму и тем самым предоставляет нам возможность достичь после смерти собственного очищения. Еще он добавляет, что по этой причине оракулы уподобляют человеческие души после смерти образам из сновидений. Появившийся в XVII веке английский перевод сочинения Корнелия Агриппы De occultaphilosophia некогда пользовался столь широким успехом, что этой книгой зачитывались даже ирландские крестьяне и ирландские странствующие лудильщики. Возможно, именно Агриппа воздействовал на народные представления, когда писал, что злонравные мертвецы видят «в фанатазиях своего разума» те жизненные формы, которые «наиболее буйны и яростны... То небесный свод рушится им на голову, то их пожирают языки неистового пламени, то они тонут в пучине вод, то под ними разверзается земная твердь, то они обращаются в различных зверей... А то их хватают и истязают демоны... И все это происходит, как бывает во сне». Древние, пишет он, называли такие души «запечными домовыми» (хобгоблинами), а Орфей именовал их «насельниками снов», говоря: «Врата Аида отворить невозможно; внутри обитают насельники снов». Это и в самом деле сны – но те сны, которые занимают место, имеют вес, измерение, и поскольку их тела сотканы из настоящего воздуха, они (как считалось прежде) только и могут, что передвигаться с помощью ветра, взметая солому и ПЫЛЬ; хотя они одного веса с ветром, им нужно лишь почувствовать его дуновение, рассуждает доктор Генри Мор, или, если это необходимо, они находят укрытие в каком-нибудь доме или за стеной, или сгущают себя прямо из сильного ветра и пара. Но есть среди этого воздушного народца и добрые сновидения, хотя и нельзя в точности назвать сновидением то, что скорее сопоставимо с невообразимыми глубинными добродетелями и, следовательно, наделено устойчивостью и некой общей мерой. Генри Мор прерывается посреди своего сухого, ученого и отвлеченного трактата О бессмертии души, чтобы восхвалить «их приятные повадки... их изящные танцы, их мелодичное пение и игру со звучанием столь сладостным и нежным, что можно вообразить, будто сам воздух складывается в ноты и издает совершенные музыкальные звуки без помощи какого-либо земного инструмента». Он представляет их обитателями разреженного верхнего воздушного слоя, откуда земля кажется лишь «волнистым молочным светом» – какой мы видим луну, – и восклицает, что они «поют, играют и танцуют вместе, пожиная законные удовольствия самой животной жизни, в неизмеримо высшей степени, нежели доступны нам в этом мире, ибо здесь все, так сказать, "отдает бочкой", ко всему примешана некоторая толика грязи».
Однако существует и другое рождение, или смерть, когда мы переходим из воздушного к блестящему, или эфирному, телу, причем «в воздушном теле душа может пребывать в течение долгих веков, а в эфирном – вечно», и, собственно говоря, именно в эфирном теле коренится «все то природное тепло, какое есть во всех рожденных поколениях», хотя в нас она более не способна светиться. В своем истинном обличье оно живет непредставимой жизнью, и порой его описывают как «круглую или овальную фигуру», которая непрестанно кружится среди богов и среди звезд, а порой говорят, что оно имеет больше измерений, нежели может постичь наш скудный рассудок Прошлой зимой мистер Эзра Паунд редактировал рукопись покойного профессора Феноллозы[39] – переводы японских пьес для театра Но – и зачитывал мне многие из этих текстов. И почти всё, что поминавшаяся мной старая толстуха из Сохо узнает от своих духов-искусителей, уже содержится в непревзойденной лирической поэзии этих причудливых и щемящих драм, которые некогда исполняли – то есть пели и танцевали – в домах японской знати. В одной из пьес жрец спрашивает дорогу у девушек[40], собирающих травы. Он спрашивает, далек ли путь до города, а девушки принимаются сетовать на свою горькую участь – ведь они рвут кресс-салат в холодных влажных болотах, проваливаясь по колено в топи, – и сравнивают себя со знатными дамами из большого города, которые рвут салат лишь для забавы и ничем не утруждают себя в дни, когда студеный ветер гуляет в рукавах. Он спрашивает, как зовется деревня, куда он забрел, и нет ли поблизости дороги, которая ведет к деревне Оно. Одна из девушек отвечает, что всякому, кто знает это название, известна и дорога, а другая возражает: «Да кто же не знает этого названия – ведь оно написано на стольких картинах, и всем знакомы те сосны, которые там всегда нарисованы». Вскоре холод разгоняет всех девушек, лишь одна остается и рассказывает жрецу, что на самом деле она – дух, принявший плотский облик, чтобы побеседовать с ним и попросить его о помощи. Именно ее могила так прославила деревушку Оно. Мучаясь угрызениями совести из-за того, что позволила сразу двум юношам влюбиться в себя, она отказалась выбрать из них одного. Ее отец сказал, что отдаст дочь тому, кто покажет себя лучшим стрелком. Вступив в состязание, оба пронзили стрелами одно и то же крыло дикой кряквы, и их объявили равными по меткости. Девушка, устыженная и огорченная тем, что стала причиной таких бед и вдобавок сделалась повинной в смерти невинной кряквы, покончила с собой. Она думала, что этим положит конец всем бедам, но оба влюбленных покончили с собой на ее могиле, и с тех пор она терпит страшнейшие наказания и муки. Стоит ей лишь прикоснуться к любому столбу, и тот занимается огнем, ибо сама она постоянно горит. Тогда жрец говорит, что ей нужно лишь прекратить верить в собственные наказания – и они вмиг прекратятся. Она с благодарностью выслушивает совет, но перестать верить она не в силах, и пока она говорит – мучения вновь набрасываются на нее, и она устремляется прочь, объятая пламенем. Все эти ужасы породило ее собственное воображение, застращанное предрассудками. Здесь приходит на ум общавшийся с Лоренсом Олифантом Лейк Харрис[41], который однажды спросил у тени: «Откуда тебе известно о твоем проклятии?» И услыхал в ответ. «Я видел собственные мысли, гнавшиеся за мной, как пылающие корабли».
В другой пьесе, насыщенной еще более пронзительной лирической поэзией, жрец бродит по какой-то старой деревне. Он описывает само путешествие и окружающий пейзаж, а время от времени хор, сидящий сбоку сцены, вступает со своей песнью, поясняя ход действия. Жрец встречается с двумя духами: у одного в руке красная трость, а у другого – грубая тканина, на обоих – одежда стародавней эпохи. Но жрец, будучи чужаком, решает, что на них местные деревенские наряды. Они принимаются петь, словно бормоча такие слова: «Мы запутались – чья вина в том, любовь моя? Запутались, как перепутаны листья травы в этой грубой тканине или как жалкое насекомое, которое копошится и пищит в высохших водорослях. Мы не знаем, где теперь наши слезы – они затерялись в подлеске этой вечной пустоши. Мы не бодрствуем и не спим, и проводим ночи в скорби, что и сама в конце концов – призрак, и чтб нам все эти картины весны? Думать во сне о том, кто ничуть о тебе не думает, – не столь же это тщетно, как сновидение? И все же такова и есть настоящая любовь. Сердца наши вместили многое, тела же – ничего, и мы не вершим ничего, лишь воды слезной реки быстро мимо текут»[42]. Жрец решает, что это супружеская чета, но не может взять в толк, отчего при них красная трость и грубая тканина. Они просят его выслушать их рассказ. Давным-давно юноша и девушка жили в этой деревне, и ночь за ночью, три года кряду, юноша подкладывал заколдованную красную трость – любовный талисман – под окно девушки, но та делала вид, что ничего не замечает, и знай себе ткала. И вот юноша зачах от горя и умер, и его похоронили в пещере, положив туда его заколдованные красные трости, а вскоре умерла и девушка. Теперь же, поскольку они так и не поженились в земной жизни, они и в смерти остались неженатыми. Жрец, который все еще не понимает, что они рассказали ему свою собственную историю, просит отвести его к этой пещере и говорит, что эту удивительную историю обязательно расскажет дома. Хор описывает их путь к пещере. Влюбленные идут впереди, а жрец следует за ними. Они целый день пробираются через заросли высокой травы, в которой утопают узкие тропки. Они спрашивают дорогу у крестьянина-жнеца. Затем наступает ночь, промозглая и морозная. Поднимается буря, падают листья, и ноги путников вязнут в грязных лужах, оставленных осенними ливнями; на склоне горы лежит длинная тень, а из густого плюща, обвившего сосну, выглядывает сова. Наконец они достигают пещеры: она расцвечена любовными талисманами – красными тростями, а рядом растут «орхидеи и хризантемы, скрывая вход в лисью нору». Влюбленные «проскальзывают в глубь пещерной тени», а жрец, оставшись в одиночестве, из-за холода не может уснуть и решает провести всю ночь в молитве. И он молится о том, чтобы влюбленные наконец соединились. Вскоре, к его изумлению, пещеру озаряет свет, и он видит кругом «людей, беседующих между собой и расставляющих ткацкие станки и раскрашенные красные трости». Отовсюду выползают призраки и благодарят жреца за его молитву, говоря, что благодаря его жалости «любовные обеты долгой череды прошлых воплощений» наконец сбываются в сновидении. Тогда ему является видение, разворачивающее перед его взором эту любовную историю, а хор сравнивает щелканье ткацкого станка со стрекотаньем сверчков. Чуть позже ему показывают брачные покои и влюбленных, пьющих из свадебного кубка. Близится заря. Восходящее солнце отражается в свадебном кубке, и тут же певцы, тканина и заколдованная трость рассыпаются на кусочки и исчезают как дым, как сновиденье, и не видно больше ничего, кроме «заброшенной могилы на холме, где ветер утренний колышет сосновые иглы».
Мне вспоминается та аранская история, где говорится о влюбленных, после смерти явившихся к священнику и попросивших поженить их. Призраки довольно часто являются к медиумам, желая завязать нити былых земных связей в какие-то новые узлы. Одному хочется разыскать призрак своего старого врага, чтобы попросить прощения, другому – возобновить прежнюю дружбу. Наше служение мертвецам не ограничивается только нашими молитвами – оно способно расшириться, сравнявшись с границами нашего воображения. Я слыхал о привидении, предупреждавшем женщину-медиума, чтобы она взяла обратно свое обещание некоему старику, которому та некогда пообещала себя после смерти, желая избавиться от него. То, что связано обетом здесь – будь то в любовных клятвах или же в ведьмовском заговоре, – может сбыться там, в иной жизни, подобной сновидению. Если наше земное существование – поскольку оно представляется ареной выбора и причины – это единственная почва, куда засевается всякое семя, то становится ясно, отчего наше воображение имеет такую власть над умершими и почему им следует держаться подальше от наших глаз и ушей. В Британском музее, в конце египетского зала, рядом с лестницей, стоят две статуи: одна являет собой пышную декоративную фигуру, а вторая – скрупулезнейший в передаче подробностей натуралистичный портрет. Пышно-декоративное изображение предназначалось для украшения какого-то общественного места, а другое – подобно всем прочим натуралистичным произведениям искусства той эпохи – для захоронения вместе с мумией. Египтологи рассказывают, что такие изваяния, погребенные подле мертвеца, должны были сослужить ему службу в загробной жизни. Вне всякого сомнения, они помогали умершему создавать из своего духовного тела зримый призрак, наделенный узнаваемыми чертами, а всяческие лодки, лошади или их уменьшенные изображения, которые находят в древних погребениях, служили своего рода «подсказками» для гаснущей памяти или для фантазии, слишком скудной, чтобы вообразить и тем самым заново воплотить прежнее земное окружение. Несколько лет назад пастух из Донерейла[43] рассказывал мне о своей тетке, которая явилась после смерти совершенно нагая и велела родственникам сшить одежду и отдать ее нищенке, при этом неустанно поминая ее саму*. Вскоре она явилась родным еще раз – уже в той самой одежде – и поблагодарила их.
* Сходная история рассказана у Геродота. Периандр, которому явился призрак жены, жалуясь, что «мерзнет нагая», заставил всех женщин Коринфа собраться, надев свои лучшие одежды, а затем велел раздеть их и все одежды сжечь.
XII
Разумеется, в большинстве сочинений, написанных задолго до нашей эпохи, о теле призрака говорилось как о чем-то кратковременном, искусственном, подобном сновидению, полуживом. В них постоянно набредаешь на такие, например, фразы: «Они крадут или хитростью добывают себе тело» (это слова сэра Томаса Брауна). Вспоминается эпизод из Божественной комедии, где Данте, оказавшись среди райских сфер, беседует с блаженными мужами, хотя те обретаются там лишь в призрачном образе, а в действительности пребывают в лепестках желтой розы; и еще приходит на ум эпизод из Одиссеи, где Одиссей разговаривает не с самим «Гераклом могучим», а с его «призраком воздушным», в то время как «сам он с богами на светлом Олимпе сладость блаженства вкушал близ супруги Гебы, цветущей дочери Зевса от златообутой владычицы Геры», вокруг же призрака «мертвые шумно летали... как летают в испуге хищные птицы; и, темной подобяся ночи, держал он лук напряженный с стрелой на тугой тетиве и ужасно вдруг озирался, как будто готовяся выстрелить»[44].
Примечания
- Опубл. вместе со сб. леди Грегори Видения и верования в западной Ирландии (1919).
- Сохо, Холлуэй – бедные районы в Лондоне.
- Кардек, Аллен (псевд. Ипполита Леона Денизара Ривайля; 1804-1869) – автор Книги о духах (1856), а также Экспериментального спиритуализма (1861) и Практического спиритизма (1865). Американец– скорее всего, Джексон Дэвис (1826-1910), в 1843 г. испытавший влияние некоего месмериста. Он надиктовал Принципы природы (1847). Йейтсу была знакома книга Гармоническая философия: Компендий и свод трудов Эндрю Джексона Дэвиса (1917).
- Рат – ирл. слово, обозначающее крепость или укрепление, как правило, округлой формы, которым обычно обносили жилище вождя.
- Лоррен, Клод (1600 – 1682) – фр. художник, в идеализированных классических пейзажах мастерски передававший пространственную глубину и свето-воздушную среду.
- Прим. к сн.: правильно Aoi по Ue; названием пьесы послужило имя возлюбленной принца Дженджи, соперничавшей за его любовь с принцессой Рокуйо. В пьесе она присутствует только символически – ее изображает кимоно. В ту пору, когда Йейтс писал этот очерк, Эзра Паунд интересовался японским театром; Йейтс стал литературным редактором сборника Эрнеста Феноллозы, работами по Японии и Китаю которого увлекался Паунд.
- Поллексфен, Джордж (1839-1910) – дядя Йейтса по материнской линии, жил в Слайго и интересовался астрологией; он стал членом ордена Золотой зари. По складу характера он был ипохондриком и меланхоликом. В 90-е годы Йейтс часто гостил у него. Мэри Бэттл, его служанка, обладала «вторым зрением».
- Сочинение Э. Сведенборга Небесные тайны (Arcana Celesta, 1744-56). В этой книге излагается теория соответствий видимого и невидимого, с помощью которой надо прочитывать Святое Писание и мир. Например, везде, где говорится о камне, надо понимать, что речь идет о вере, истине, если о воде, то – об истине в ее оживляющих свойствах, если о птице, то – о мысли. Если говорится о водных птицах, то следовательно, речь идет о чистой научной мысли. В этом духе и составлен Указатель, проводящий множество подобных соответствий.
- Сведенборг, Э. О Небе, аде и мире духов (1758). В отличие от Сведенборга, считавшего, что всем правит божественный разум, а ад есть некое состояние, отведенное тем, кто выбрал зло, У. Блейк «сочетал» добро и зло, невинность и опыт, созерцание и энергию, свет и жар в парадоксальном единстве Бракосочетания Рая и Ада ( 1793).
- Калверт, Эдвард (1799-1883) – англ. художник и гравер, в чьи работы входит так же Примитивный Город и Идеальная пасторальная жизнь.
- Это может быть отсылкой к Сведенборгу, к его Духовному дневнику, где говорится о том, что главное событие духовной истории человечества – распятие и воскресения Христа – творится каждый день.
- Месмеризм – учение, у истоков которого стоит врач Франц Месмер (1734-1815), согласно которому гипнотическое состояние, сопровождающееся нечувствительностью к боли и затвердеванием мускулов, может вызываться воздействием специально обученного человека на волю и нервную систему пациента. Месмер считал себя первооткрывателем «животного магнетизма», силы, разлитой в человеке, с помощью которой можно восстанавливать нарушенный баланс между духом и плотью.
- Слишком ярко сияющие звезды, у Йейтса служат обозначением состояние грезы, или транса, или даже сна после смерти.
- Неточная цитата из романа Германа Мелвилла Моби Дик, гл. 98.
- Так назывался выполненный леди Уайльд перевод Сидонии фон Борк, монастырской волшебницы Й. В. Мейнгольда. Ее перевод (2 тома, 1849) часто переиздавался. У Йейтса имелось это издание и перепечатка 1894 г. Берн-Джонс выполнил две акварельные иллюстрации к этому роману (ныне хранятся в галерее Тейтс в Лондоне).
- Прим. к сн.: Аксаков, Александр Н. (1832-1903) – автор Анимизма и Спиритизма (Animismus und Spiritismus; 1890); Фредерик, Уильям Генри (1843-1901) – англ. поэт и очеркист, один из основателей Общества психических исследований, автор книги Человеческая личность и переживание ею телесной смерти (1903); Лодж, сэр Оливер Джозеф (1851-1940) – англ. физик, первооткрыватель беспроволочного телеграфа, посвятивший много времени исследованиям психики и написавший об этом предмете книги Раймонд (1916) и Моя философия (1933); Фламмарион Камиль (1842-1925) – фр. астроном, писавший о воздухоплавании, астрономии и психических исследованиях; Флурнуа, Теодор (ум. 1921) – автор книги От Индии до планеты Марс (1900); доктор Максвелл, Джозеф – автор книги Психические явления (1903); его последняя книга вышла в 1933 г; граф Альбер де Роша (1837-1914) – автор книги Выставление чудовищного (1896); Ломброзо, Чезаре (1836-1909) – ит. криминолог, считавший, что существует особый криминальный тип, отличный от нормального человеческого типа. Он написал книгу Человек преступный (1875); мадам Биссон – неизвестна; Деланн, Габриэль (ум. в 1926) – автор Исследований по медиумизму (1896). Профессор Хислоп, Джеймс Херви (1854-1920), автор книг Наука и загробная жизнь (1906) и Жизнь после смерти (1919).
- Прим. к сн: Гарпократ – в классическую эпоху бог молчания, заимствованный греками и римлянами из египетской мифологии. Обычно его изображали держащим палец во рту. О нем знали итальянские неоплатоники, и его изображение имеется в Иконологии Чезаре Рипы – книги, с которой Йейтс был знаком.
- Блумсбери – район в Лондоне, где располагается Британский музей и Национальная картинная галерея, коллекция которой, видимо, и имеется в виду.
- Привидение, призрак (ф?.).
- Манчини, Антонио (1852-1930) – ит. художник Его кисти принадлежит портрет леди Грегори, хранящийся в Муниципальной галерее современного искусства в Дублине.
- Морган, сэр Генри (1635-1688) – британский пират, совершавший успешные налеты на испанские колонии и корабли в Карибском море, а затем сделавшийся уполномоченным губернатором Ямайки. Рыцарский титул ему пожаловал король Карл II.
- Альбер де Роша – см. сн. 16.
- Гримуары – трактаты по магии.
- Персонажами (лат.).
- «Diarium Spirituale» (1845) – полное собрание дневников Сведенборга, где описывался его мистический опыт.
- Халдейский оракул: из Халдеи, области в древней Вавилонии; Вавилония пребывала под властью халдеев с конца VIII до конца VII в. до н. э. Йейтс же цитирует халдейский оракул, составлявший часть ритуала ордена Золотой зари. Он приводится в книге Израэля Регарди Ритуалы Золотой зари, II, книга II, 101.
- Гарри Гудини, в жизни Эрих Вайс (1874-1926) – амер. иллюзионист, умевший избавляться от любых пут и выбираться из любых замкнутых помещений.
- Охорович, Ж (1850-1918) – автор книги Об умственном внушении (1887).
- Робин Гудфелло (букв, добрый парень) – шаловливый, капризный эльф или гном, будто бы часто появлявшийся в английских деревнях в XVI и XVII вв.
- Вероятно, имеется в виду трактат Плутарха О демоне Сократа.
- Скотт, Реджинальд (??? 538-1599) – англ. автор, который, по слухам, первым стал выращивать в Англии хмель. В его книге Открытие колдовства (1584) исследовались некоторые нелепые представления, появившиеся вместе с повальной модой на колдовство. Это сочинение побудило короля Якова I написать Демонологию (1599), направленную главным образом против «достойных осуждения мнений Виеруса и Скотта».
- Цитата взята из работы сэра Томаса Брауна (1605-1682) Religio media, I, § 31.
- Кедворт, Ральф (1617-1688) – глава «кембриджских платоников», англ. академик и автор Интеллектуальной системы мира (1678) и Трактата о вечной нравственности (1731).
- Мид, Джордж Роберт Стоу (1863-1933) – теософ, исследователь гностицизма, алхимии и магии, одно время – личный секретарь Е.П. Блаватской. Автор Мирового таинства (1906), Гермеса трижды величайшего (1906), Отголосков гнозиса (1906), Золотых стихов Пифагора (1906), Мистических приключений (1910) и Старых и новых поисков (1913). Йейтс посещал некоторые лекции Мида в Лондоне и отзывался о нем с большим почтением. Мид дружил с У.Б. Йейтсом, а также с Т.С. Элиотом, Э. Паундом. Последний публиковал в журнале Quest статью о трубадурах, позже вошедшую в книгу The Spirit of Romance.
- Синезий (между 370 и 375 гп-413) – александрийский философ-неоплатоник (ученик Ипатии в Александрии), епископ Птолемаидский (ок. 375-413 н. э.). В 401 г. принял крещение, тогда же был избран епископом города Птолемаиды. Наследие состоит из 10 гимнов (ранние – чисто языческие, последний - чисто христианский), 156 писем и речей. В 105 письме, написанном брату накануне принятия сана, весьма своеобразно формулирует свое отношение к христианству: «Я никогда не поверю тому, чтобы душа происходила после тела; я никогда не скажу, чтобы мир и его различные части погибли с ним. Это воскресение, о котором столько говорят, я считаю просто священной и таинственной аллегорией и далек от того, чтобы согласиться с мнением черни». (Цит. по: Лосев А.Ф. История античной эстетики. Итоги тысячелетнегоразвития. Кн. I. М., 1992. С. 22.).
- Иоанн Филопон – неоплатоник конца V – начала VI вв., комментатор Порфирия и Аристотеля. Наиболее известны при этом трактаты О вечности мира против Прокла и О сотворении мира. Исповедовал христианство, однако при этом впадая в ересь тритеизма (т. е. считал три ипостаси Троицы тремя разными богами) и монофизитства (т. е. признавал лишь божественную природу в Христе). Подробнее о философских взглядах см.: Рожанский И.Д. На рубеже двух эпох («Иоанн Филопон в споре с аристотелевской концепцией космоса»/ Вопросы истории естествознания и техники, 1982, № 3. С. 28-42).
- Некромантия – вызывание духов умерших, для испрашивания совета или пророчества. Классические примеры: Аэндорская волшебница, вызвавшая тень пророка Самуила царю Саулу, или Одиссей, вызвавший тень прорицателя Тиресия (Гомер, Одиссея, Песнь XI).
- Ипатия (370-415) – женщина-философ и математик, возглавлявшая александрийский Мусейон, пыталась сочетать в своем учении неоплатонизм с аристотелизмом. Убита христианами-фанатиками.
- Эрнст Феноллоза (1853-1906), получивший образование в Гарварде, преподавал в Токийском университете, а потом стал имперским уполномоченным по изящным искусствам: в его обязанности входило знакомить Запад с японской культурой. Позже он получил пост куратора Бостонского музея изобразительных искусств; умер в Лондоне.
- Пьеса Но Монтомезука.
- Олифант, Лоренс (1829-1888) – англ. писатель-путешественник и мистик, член религиозной общины Томаса Лейк Харриса. Его мистические взгляды изложены в книгах Симпневмата (1886) и Научная религия (1891). Вслед за Путешествием в Катманду (1852) он написал Русский берег Черного моря (1853). Томас Лейк Харрис (1832-1906): амер. спирит, был автором книги, по его утверждению, продиктованной ему ангелом – Арканы Христианства, раскрытие Небесного смысла Божественного Слова через Т.Л. Харриса (1858).
- Имеется в виду пьеса Но Нисикиги.
- Донерейл (ирл. Дан-эр-Эйл) – крепость на скале, в графстве Корк на юге Ирландии. Изначально крепость принадлежала семье Дезмондов, но была подарена поэту Эдмунду Спенсеру вместе с 3000 акрами земли. Йейтс посетил это место в 1897 г.
- Гомер, Одиссея, XI, 602-608, пер. В. А. Жуковского.
14 октября 1914 г.
Источник: Йейтс У.Б. Видение: поэтическое, драматическое, магическое. - Логос 2000. - 768 с.
Эммануил Сведенборг: жизнь и труды
Из всех мистиков, Сведенборг, несомненно, больше всех повлиял на «Теософию»; однако он оставил еще более глубокий след в официальной науке. Ибо если как астроном, математик, физиолог, натуралист и философ он не имел себе равных, то в психологии и метафизике он, несомненно, был позади своего времени. Когда ему исполнилось 46 лет, он стал «теософом» и «провидцем»; но хотя его жизнь всегда была безупречной и почтенной, он никогда не был истинным филантропом или подвижником. Его способности ясновидения, все же, были замечательными; однако не вышли за пределы этого плана материи; все, что сказано им о субъективных мирах и духовных существах, очевидно является больше плодом его буйной фантазии, нежели его духовного проникновения. Он оставил множество трудов, которые ужасно неправильно поняты его последователями. ( Блаватская Е.П. Теософский словарь )...