ХРУСТАЛЬ ВОДОЛЕЯ (Б. Смирнов-Русецкий)
Выдающийся русский художник Борис Алексеевич Смирнов-Русецкий (1905-1993) родился под знаком Водолея. Все его духоносное творчество предвещает эру этого созвездия – ныне в нее вступила наша Земля, уповая на высветление своих плотных и тонких планов. В картинах Б.А. Смирнова-Русецкого мы видим взаимопросвечивание этих планов: материя здесь уже преобразилась, очистилась – и потому скрытое от взора стало явным. Удивительный прозрачный космос! Сквозь хрустальные сферы нам дано прозреть сияние первичного Духа; и бессмертную архитектуру мира идей; и флору астральных измерений. Художник учит нас трансцендировать – выходить за пределы доступного. Но при этом мы не покидаем наш мир, а видим его в новом контексте – то на фоне космоса, то в перспективе вечности. Поэтому наше земное бытие обретает особую значительность: этот сквозящий березняк, этот северный валун, этот закат – на всем лежит напечатление софийности. Б.А. Смирнов-Русецкий восстанавливает ценности идеализма. Как живописец-мыслитель, он создал свою модель мира, глубоко созвучную исканиям русской поэзии и философии «серебряного века». В молодости мастер учился одновременно у В.В. Кандинского и Н.К. Рериха: творчество этих очень разных художников имеет тем не менее свой инвариант – обращенность к духовным уровням реальности. Б.А. Смирнов-Русецкий в течение всей своей долгой жизни эстетически осваивал эти уровни. Его творчество обладает бесценной способностью расширять сознание – вплоть до космологического горизонта событий и дальше: вместе с художником мы переступаем черту, разделяющую мир и иномир, время и вечность – на их таинственном порубежье написаны многие картины мастера.
Б.А. Смирнов-Русецкий родился в 1905 г. в Петербурге, где прожил до 1917 г., когда его семья переехала в Москву. Ранние впечатления бытия нередко определяют, как бы программируют становление личности. Петербург начала XX столетия, навсегда оставшись в сердце художника, существенно повлиял на весь его душевный строй, на мироощущение и стиль.
Как поэтика Петербурга – а это понятие здесь вполне уместно, ибо перед нами не просто город, но и произведение искусства – преломилась в поэтике Б.А. Смирнова-Русецкого?
В своей замечательной книге «Душа Петербурга» Н. Анциферов называет северную Пальмиру «городом двойного бытия». И далее он пишет о том, что здесь «грань между явью и сном стирается». Так вот: юный Б.А. Смирнов-Русецкий несомненно уловил это столь характерное для Петербурга отсутствие грани между реальностью и вымыслом, – первые наброски сделаны им на том порубежье, где вещное и духовное, действительное и мнимое взаимопереходят друг в друга.
Весомость каменных масс, – и их бесплотность в белую ночь; рациональная четкость планировки, – и невнятица петербургских туманов, метелей; прозаизм обыденной жизни, – и присутствие на каждом шагу чего-то мифического, фантасмагорического: Петербург говорит одновременно как бы на двух языках, сплетая их в сложнейшем контрапункте. Отсюда его двуплановость; отсюда ощущение, что он реален и ирреален одновременно. Причем реальное и грезящееся не разделены, а просвечивают одно в другом, взаимопронизают друг друга.
Эти взаимопроникания и взаимоотражения, впервые открывшиеся художнику в облике Петербурга, будут осмыслены им философски. Подходя к натуре, он не станет ограничиваться передачей ее внешней конкретно-чувственной оболочки, – взгляд мастера уйдет в глубину предмета или пейзажа, дабы прозреть в ней нечто сущностное, изначальное. От явного – к скрытому; от плотного – к тонкому; от вещи – к идее: в этом устремлении духа мы найдем ключ к пониманию лучших картин художника.
Двойственность петербургского пространства подчас имеет трагическое выражение. Однако двуплановость бытия, впервые пробрезжившая художнику в пространстве северного города, проявляет себя среди природы иначе: более мягко, более гармонично. В городе – антиномии, в природе – созвучья. Б.А. Смирнову-Русецкому оказалось ближе последнее. Но все-таки именно Петербург – быть может, благодаря своим трагическим напряжениям, когда пространство разламывается и двоится, – помог художнику осознать главное: мир, жизнь нельзя разместить на одной плоскости – за этой эмпирически доступной плоскостью сквозят иные слои, иные уровни. Высвечивание этих уровней стало для Б.А. Смирнова-Русецкого непосредственной художественной задачей.
Эстетике Б.А. Смирнова-Русецкого глубоко созвучны такие строки Владимира Соловьева:
И под личиной вещества бесстрастной
Везде огонь божественный горит.
Образно выраженный в этих словах принцип имеет значение для мира с минимум двумя уровнями, – в одноуровневом мире нет ничего кроме вещества, такой мир аналитически разложим без остатка. Но подобная модель бытия художника не устраивала. Да, вещество может играть всеми красками; да, вещество формирует себя по законам красоты. И поэтому искусство часто удовлетворяется воплощением именно этого вещественного слоя. Но мы знаем и другую традицию, — когда наитие художника через кору вещества пробивается к духу, к свету несказанному. Это традиция Платона и Чюрлениса, Рублева и Врубеля, – Б.А. Смирнов-Русецкий тяготеет к этой линии в истории искусства.
В автобиографической книге «Идущий» художник вспоминает зиму 1922 года: «От той зимы сохранился цикл карандашных эскизов на зимние темы. Зима была сухая, морозная. Я очень любил ледяные узоры на окнах трамвая, сквозь которые виделся призрачный город». Первый план – росписи инея на стекле, второй план – зимний городской пейзаж. Семнадцатилетний художник понял: накладка этих двух планов друг на друга создает исключительно тонкий живописный эффект. Однако этот эффект не является самоцелью: формальный прием помогает здесь выразить нечто мировоззренчески значимое, существенное.
Интересная деталь: как раз в 1922 г. вышла книга П. А. Флоренского «Мнимости в геометрии», где много говорится об эффектах двоящегося, даже троящегося пространства. Флоренский вспоминает:
«Как-то мне пришлось стоять в Рождественской Сергиево-Посадской церкви, почти прямо против закрытых царских врат. Сквозь резьбу их ясно виделся престол, а самые врата, в свой черед, были видимы мне сквозь резную медную решетку на амвоне. Три слоя пространства; но каждый из них мог быть видим ясно только особой аккомодацией зрения, и тогда два другие получали особое положение в сознании и, следовательно, сравнительно с тем, ясно видимым, оценивались как полусуществующие».
Совершенно аналогичное расслоение пространства мы наблюдаем в цикле Б.А. Смирнова-Русецкого «Прозрачность». В храме – резные решетки, в природе – сети крон. Однако оптическое состояние пространства в обоих случаях тождественное, — просвечивание нескольких сквозящих слоев создает ощущение глубины, даже бездонности. Нас завораживает эта глубина; нас манит эта бездонность. Пространство как бы разверзается перед нами, являя скрытые в нем измерения. Вчера еще казавшееся непроницаемым вдруг становится хрустально прозрачным. И прозрачность эта структурная, грановитая: она обладает способностью улавливать, преломлять, усиливать свет несказанный...
Этот свет и есть тот огонь, о котором говорил Вл. Соловьев. Картины Б.А. Смирнова-Русецкого из цикла «Прозрачность» открывают нам непосредственный доступ к этому свету. Иногда их хочется сравнить с таинственными многолинзовыми приборами: проходя сквозь каждый слой-линзу, идущий из глубины свет как бы концентрируется и умножается, изливаясь из рамы ровным широким потоком.
У нас возникает искушение промерить эту глубину. Но какой лот подойдет для такой цели? Входя в пространство картин Б.А. Смирнова-Русецкого, мы интуитивно чувствуем: у этого пространства нет предельного края. Оно неисчерпаемо! Но это бесконечность не пустого, а наполненного, не однородного, а сложного пространства. В эстетике Б.А. Смирнова-Русецкого понятия бесконечности и прозрачности взаимосвязаны: бесконечность – прозрачна и прозрачность – бесконечна. Взгляд художника вовсе не отодвигает предметы в сторону, дабы они не заслоняли беспредельную даль, – нет, бесконечность ему открывается непосредственно через предметный мир, обретший удивительное свойство прозрачности.
Тема бесконечности является одной из доминирующих в творчестве Б.А. Смирнова-Русецкого. Как известно, решающее значение для эстетического освоения бесконечности имело открытие прямой перспективы, сделанное в эпоху Возрождения. Б.А. Смирнов-Русецкий мастерски владеет перспективой. Достаточно вспомнить его цикл «Острова в пространстве», где облака и галактики выстраиваются в одну перспективную цепь, образуя целостную и непрерывную последовательность, – пожалуй, космические расстояния здесь впервые получают наглядное живописное воплощение. Однако помимо перспективы художник владеет еще и другими средствами для воплощения бесконечности. В самом деле, многие картины из цикла «Прозрачность» имеют плоскостное решение, – однако неисповедимым образом они создают ощущение глубины, бездонности. Это ощущение возникает благодаря наложению прозрачных планов друг на друга. Перед нами фактически новый, впервые сознательно и целенаправленно используемый метод воплощения бесконечности. Это художественное открытие Б.А. Смирнова-Русецкого.
В 1926 г. из рук Н.К. Рериха, посетившего Москву на пути в Центральную Азию, Б.А. Смирнов-Русецкий получил две книги – «Зов» и «Озарение». Они открывали тринадцатитомную серию «Живой этики» – монументального произведения, в котором Н.К. и Е.И. Рерихи синтезировали духовный опыт Востока с устремлениями современной науки. Во время бесед Н.К. Рериха с членами группы «Амаравелла», объединившей молодых художников-космистов, прозвучали идеи, впоследствии получившие разработку в других книгах «Живой этики»*.
* [1] Участниками этих знаменательных бесед были художники П. П. Фатеев, А. П. Сардан, В. Н. Пшесецкая, Б.А. Смирнов-Русец-кий. Впоследствии в «Амаравеллу» вошли С. И. Шиголев и В. Т. Черноволенко. Философско-эстетическая концепция Н. К. Рериха существенно повлияла на творчество «Амаравеллы».
В 1930 г. вышла книга «Беспредельность», открывавшаяся такими словами:
«Даем книгу “Беспредельность”.
Дельно ли говорить о Беспредельности, если она недосягаема? Но ведь она есть; и каждое великое, если даже оно незримо, то все же оно заставляет обдумать пути к нему. Также и теперь нужно обдумывать пути к Беспредельности, ибо она есть и она ужасна, если она не осмыслена. Но даже в жизни Земли можно приближать и закалять дух к принятию бездны».
В подтексте этих строк говорится о своеобразной инверсии эстетических ценностей: вчера бесконечность была для человека чем-то негативным, внушающим ужас, – об этом ярко писал Б. Паскаль; но сегодня она становится средоточием прекрасного и возвышенного; более того: отныне она занимает главенствующее положение в иерархии эстетических ценностей.
На призыв Рерихов осознать и принять красоту Беспредельности члены «Амаравеллы» ответили как художники. Впервые в истории живописи бесконечность стала самодовлеющим предметом художественного осмысления. Как это созвучно начавшемуся в 20-е годы процессу космизации естествознания! Художественный образ бесконечности на картинах Б.А. Смирнова-Русецкого глубоко диалектичен. Интересно отметить: в некоторых картинах цикла «Прозрачность» бесконечность разворачивается не только вширь, но и как бы вглубь мира – малое содержит в себе великое, деталь укрупняется в панораму. Бесконечность здесь эстетически осознается и интерпретируется как неисчерпаемость мира.
Цикл «Прозрачность» в творчестве Б.А. Смирнова-Русецкого органически связан с циклом «Космос». И это понятно: прозрачная земная даль не может оборваться у горизонта, – она плавно и естественно переходит в космическую перспективу. Этот волнующий переход изображен на многих картинах мастера. Переход-превращение, переход-метаморфоза! Земные огни превращаются в огни космические; сквозь кристаллы хрусталя проступают кристаллы созвездий. Включенность нашей Земли в контекст космического целого, пронизанность ее пейзажей космическими токами, – эти мотивы в творчестве Б.А. Смирнова-Русецкого глубоко созвучны мировоззрению В.И. Вернадского, К.Э. Циолковского, А.Л. Чижевского.
Как художник-пейзажист, Б.А. Смирнов-Русецкий тяготеет к традиции романтического пейзажа, поднятой на новый уровень А.И. Куинджи и его учениками. Близок Смирнову-Русецкому и В. Э. Борисов-Мусатов. Подобно своим предшественникам и учителям, Б.А. Смирнов-Русецкий стремится воплотить не только красоту пейзажа в ее объективности и безусловности, – художник передает еще и те трепеты, отсветы, оттенки, которые накладываются на пейзаж нашим восприятием, нашими чувствами.
Подчас субъективный момент у него даже выходит на первый план, – и здесь он идет гораздо дальше пейзажистов конца 19-го – начала 20 века. Как оценить эту тенденцию в творчестве мастера?
В манифесте «Амаравеллы», написанном в1927 г., есть такое положение: «Наше творчество, интуитивное по преимуществу, направлено на раскрытие различных аспектов Космоса – в человеческих обликах, в пейзаже и в отображении абстрактных образов внутреннего мира». Характерная черта: пейзаж и абстрактные образы, несущие в себе субъективное содержание, здесь соположены, поставлены в один ряд. Это далеко не случайно. Молодой Б.А. Смирнов-Русецкий увлекался творчеством В.В. Кандинского, переписывался с ним. Раскованный мир абстрактной живописи властно тянул к себе, – но с неменьшей силой художника влекла и конкретная натура: формы и краски леса, прозористость осенних далей. Казалось бы, тут должен действовать принцип взаимоисключения: или мир абстрактного, или мир конкретного. Но догматическая формула «или-или» перестала работать как раз в 20-е годы, на которые пришлось становление Б.А. Смирнова-Русецкого, – сменил эту формулу замечательный принцип дополнительности Н. Бора. Вот его суть: противоположности дополнительны.
И конкретное, и абстрактное! Дополнительность этих начал мы видим во многих пейзажах художника, где линии и объемы реальной природы исподволь превращаются как бы в абстрактные знаки, символы. Нет, пейзаж при этом не теряет своей конкретности, но в нем открывается новая глубина, – словно в Книге природы мы видим теперь не только ее обложку, но и прозреваем доселе скрытый от нашего глаза загадочный текст. Можно сказать, что подобным пейзажам Б.А. Смирнова-Русецкого присуща специфическая знаковость, – конкретные реалии природы здесь подвергнуты своеобразнейшей семиотизации, в них внесен – или из них извлечен – некий дополнительный смысл. Искусство всегда одухотворяло и очеловечивало природу. Б.А. Смирнов-Русецкий сделал это по-своему. Учеба у В.В. Кандинского очень пригодилась ему как художнику-пейзажисту, – развив в себе чувство абстрактной формы, Б.А. Смирнов-Русецкий по-новому взглянул на природу.
Текстура орской яшмы; изумительные росписи инея; краски на крыльях бабочек, – перед нами абстракции природы. И сколько же в этих абстракциях подлинной меры, гармонии! Ведь все формирующееся и развивающееся на Земле вторит вибрациям Космоса. А эти вибрации ритмичны, упорядочены. Древние называли их «музыкой сфер». Отзвуки этой музыки они улавливали всюду: в симметрии растений, в гармонии кристаллов, в теоремах геометрии. Пифагорейские представления о ладе бытия были близки и В.В. Кандинскому, и Б.А. Смирнову-Русецкому, – но если для Кандинского резонатором космической музыки стал его субъективный мир, то для Смирнова-Русецкого и космическое, и субъективное соединились в линиях, ритмах земного пейзажа. Некоторые картины художника могут удовлетворить как вкус любителя абстрактной живописи, так и вкус тех, кто верен конкретной природе. Это не преувеличение. Художник убедительно показывает нам, что алгоритм перехода от конкретного к абстрактному заложен в самой природе, а не является чем-то абсолютно произвольным и субъективным. Тончайшая гармония конкретного и абстрактного, вносящая в картины художника многозначность и многоплановость, является его замечательным творческим обретением.
Понятие духовности очень рано вошло в сознание Б.А. Смирнова-Русецкого. Сфера духовного для него – это не только мир сознания, но и проекция этого мира вовне: на природу, на космос. Б.А. Смирнову-Русецкому созвучно введенное В.И. Вернадским понятие ноосферы. Но только ноосферу он видит и чувствует по-своему – как художник, умеющий прозревать скрытые планы бытия. Вот в озерных глубинах проступил град Китеж: это часть ноосферы. Вот в очертаниях созвездия мы угадываем Озириса: это часть ноосферы. Вот светится в ночи аура разрушенного собора: это часть ноосферы.
Мир на картинах Б.А. Смирнова-Русецкого заряжен духовностью. И этот заряд так мощен, что вызывает самосвечение мира. Свет нереченный, свет не-глаголемый! Да не иссякнут его источники в природе и сердце человеческом.
Часто в картинах Б.А. Смирнова-Русецкого мы видим два источника освещения: свет физический взаимодействует со светом духовным. Интерференция двух световых потоков порождает удивительно тонкий и гармоничный узор. Он прорисовывается на картинах Б.А. Смирнова-Русецкого со всей очевидностью.
Ноосфера у Б.А. Смирнова-Русецкого простирается далеко за пределы Земли. Золотистый свет несказанный окутывает на его полотнах острова далеких галактик. Значит, и там процвела жизнь; значит, и там утвердились начала добра. Это очень важно: наполненность, насыщенность космоса светом добра. В этом космосе нет смерти, – есть бесконечная череда превращений; в этом космосе нет энтропии, – горение духа не дает миру остыть. Такова замечательная космологическая модель «Амаравеллы», в разработку которой Б.А. Смирнов-Русецкий внес существенный вклад. Мир как целое; мир в его восхождении по ступеням эволюции; мир в проекции на шкалу абсолютных ценностей, – вот художественная проблематика цикла «Космос», увлекающая своей новизной и масштабностью.
Начало духовности неразрывно связано с началом памяти. Устремление к будущему у Смирнова-Русецкого симметрично уравновешено вниманием к прошлому. Художник создал несколько циклов на темы памятников архитектуры. Прошлое в этих картинах предстает как активная творческая сила, – оно питает поколения, оно продолжает излучать. Псковские храмы на полотнах мастера – как сосуды со светом несказанным. Древние стены прозрачны для этого света. Поэтому их теплота ощутима почти физически. Художник нас убеждает: напечатление духа нестираемо – его не могут смыть потоки времени. Краски Б.А. Смирнова-Русецкого делают для нас зримым это тончайшее напечатление.
В юности Б.А. Смирнов-Русецкий любил стоять возле двух египетских сфинксов, расположенных на набережной Невы, против здания Академии художеств. Вячеслав Иванов писал об этих сфинксах:
Волшба ли ночи белой приманила
Вас маревом в полон полярных див,
Два зверя-дива из стовратных Фив?
Перспектива египетская – и перспектива петербургская: сколь естественно они совместились в очарованном пространстве северной Пальмиры! Такое совмещение происходит уже как бы под знаком вечности, – одолевается разрозненность времен, явления разных эпох становятся синхронными. Это удивительное единство столетий, становящихся гранями в кристалле вечности, тоже может передать кисть художника. Достаточно вспомнить такие его картины как «Старый Углич» или «Силуэты Вильнюса».
Здесь наслаиваются друг на друга не только пространства, но и времена, – эпохи взаимопросвечивают подобно пластинам прозрачной слюды.
Вечное, непреходящее: вот тема многих картин Б.А. Смирнова-Русецкого. Художник одолевает время. Поставим в один ряд его первые наброски из цикла «Прозрачность», датированные 1922 годом, – и последние воплощения этой темы: картины с датой 1993. Да, мастерство художника растет, углубляется, – но этот рост и это углубление происходят словно не по временной оси, а развертываются внутри вечности. Работы 17-летнего юноши и зрелого мастера как бы переходят, переливаются друг в друга. Будто здесь нет разрыва в 71 год. Поразительная верность теме! И поразительная цельность художнической судьбы.
В двадцатые годы был начат и цикл «Осенние раздумья», пополнявшийся каждый год. Осень Б.А. Смирнова-Русецкого покоряет своим лиризмом. В полотнах цикла с наибольшей полнотой обнаруживается сопричастность художника поэтическому началу. Картины-элегии, картины-медитации! Они являют глубину мира, открытую для просветленного взгляда.
Хочется долго-долго смотреть в эти картины.
И заряжать свою душу исходящими из них потоками света.
В эпоху различных кризисов – нравственных, социальных, экологических – Б.А. Смирнов-Русецкий создавал удивительно устойчивый, цельный и гармоничный мир. Приобщение к этому миру поможет нам в одолении кризисных ситуаций. Ибо мы лишь тогда сумеем сотворить светлое время, когда вернем себе интуицию вечного, абсолютного. Эта интуиция одухотворяет полотна мастера, необыкновенно углубляя и высветляя их. Побывав в поле излучения его картин, мы хотим быстрее освободиться от всего суетного, преходящего. Борис Пастернак писал:
Не спи, не спи, художник,
Не предавайся сну.
Ты – вечности заложник
У времени в плену.
Эти слова поэта вполне можно отнести к творческому деянию Б.А. Смирнова-Русецкого.
Источник: Юрий Линник. Хрусталь Водолея. – Петрозаводск: Святой остров, 1994. – 232 с.
ПРИЛОЖЕНИЕ. Стихи Игоря Зенкина к выставке картин Бориса Смирнова-Русецкого
24 января 2015 года в новосибирском Музее Н.К. Рериха открылась выставка картин Б.А. Смирнова-Русецкого из частного собрания (г. Москва), дополненная репродукциями и названная «Мастер прозрачности». На открытие выставки приезжали друзья художника — Игорь Михайлович Зенкин с супругой Ниной Антоновной. Стихи Игоря Михайловича по картинам художника вызвали живой интерес у посетителей.
МАКСИМЫ О ЧУДЕ И ТАЙНЕ
В вечном потоке встреч, расставаний
Помни об этом: всё не случайно;
Каждая встреча лишь миг испытаний.
В этом и чудо, в этом и тайна.
Что пожалел — потерял безвозвратно,
Всё не твоё, всё пришло ниоткуда.
Всё, что отдал, приобрёл многократно,
В этом и тайна, в этом и чудо.
Нету причины иной у Творенья,
Только любовь к сотворённым созданьям
Движет мирами в сердечном горенье,
В этом и чудо, в этом и тайна.
А суету, что, как злая царица,
Держит в плену, всю отдам и забуду.
Символ свободы — парящая птица.
В этом и тайна, в этом и чудо.
Тот, кто позвал, не забыл об идущем,
Только по силам Он даст испытанья,
Нитью серебряной сердца ведущий.
В этом и чудо, в этом и тайна.
И в беспредельности форм и движений
Ты и творец, и идущий, и будда.
Выбор свободный твой — Путь и Служенье,
В этом вся тайна и в этом всё чудо!
Долина Кулу, Гималаи, 1993
МИРЫ И ДУШИ
Миры и души — на испытании.
Пройди, попробуй, не спотыкаясь.
Но в плотном теле сокрыты знания,
И ты не раз прошепчешь: «Каюсь!»
Всё то, что в мире очами видно,
Понять старайся без предрассудка.
Ведь правда в том, что «очевидно», —
Нередко ложь, нередко шутка.
И не спеши судить по форме,
Старайся глубже дойти до сути.
Работа мысли и сердца — норма,
А «супермаинд» — на перепутье.
Пространство видит мотивы действий —
Вот этот предан, и не притворно.
И этот хочет, но ждёт награды.
Раз не усвоил — пройдёт повторно.
Мирам не легче: у них заданье
Не на века, а на эоны.
Тебе решать свою задачу,
У них таких, как ты, миллионы.
Но их немного, простых решений,
И Истин мало: мудрёна ль школа?
Любовь ко всем и путь служенья,
А остальное… «для протокола».
Ауровиль, община Аспирейшн, 1995
ДУША И БЫЛИНКА
Где Миры миров вмещаются в пылинку,
И пространства звёздные — в ладошку малыша,
Даже там безмерна каждая былинка,
И неповторима каждая душа.
Как понять, что малое является Великим
И всегда Великое видится простым.
Почему всё личное кажется безликим,
Почему всё общее выглядит больным.
Все масштабы смешаны, нет шкалы единой,
Множества в Едином, а Един — стократ.
И младенца кудри, и отцов седины
Лишь следы мгновений в вечной смене дат.
Не пытайся мерить, что неизмеримо.
И не пробуй взвешивать — нет таких весов.
Пустота заполнена, и пусты твердыни.
И мгновенна вечность там, где нет часов.
Где пространства звёздные вмещаются в пылинку,
И Миры миров — в ладошку малыша,
Даже там бесценна каждая былинка
И свободна вечно каждая душа.
Община Аспирейшн, 1995
МАТЬ (LA MERE)
Успокой меня, Мать, успокой,
В Тишину погрузи на мгновенье
И беззвучную песню напой
Дуновеньем, дуновеньем.
Cветом ясным мне в сердце войди,
Чтоб в потоке Любви бесконечном
Плыли мы, как по морю ладьи,
В мире вечном, в мире вечном
Дай услышать мне Музыку Сфер,
И проникнуться мощью всезнанья,
И почувствовать слёзы, la Mere,
Состраданья, состраданья.
Чтобы Дух мой, в теснину телес
Заточённый в кругу воплощений,
Смог подняться до чистых Небес
Всепрощенья, всепрощенья.
И, умытый дождём Kрасоты,
Вдруг увидеть в Великом Течении,
Как же тяжко работаешь Ты
В отречении, в отречении.
Ауровиль, храм Матримандир, 1993
МЫ – В ИНДИИ
На другом краю Земли,
Где другие звёзды блещут
И другие волны плещут,
Мы приют себе нашли.
Хм, «приют» — не наше слово,
Если вся Земля наш дом,
Были здесь, ушли потом,
А теперь вернулись снова.
Но привязанность к Земле —
Это тоже лишь мгновенье,
Лишь этап и становленье;
Что потом — для нас во мгле.
Только Дальние Миры
Нас влекут к себе и манят,
И надежды не обманут
Нас, по правилам Игры.
А въезжая в новый дом,
Сердца своего частицу,
Как в гнезде уснувшем птицу
Оставляем в прежнем том.
И с кем часть пути прошли,
С теми связаны сердцами,
И они теперь здесь, с нами,
На другом краю Земли.
Источник: https://sibro.ru/news/46694